Мещанин Адамейко - Козаков Михаил Эммануилович (бесплатные серии книг TXT) 📗
Больше того: с этого момента Ардальон Порфирьевич старался не упустить возможности как можно лучше наблюдать за новым своим знакомым, вслушиваться в его слова, — а новая, дразнящая и пугающая, мысль была придирчива к каждому сделанному наблюдению.
— Загадочки, загадочки… хм? — продолжал, усмехаясь, Жигадло. — Вот и сын мой говорит — загадочки. Он так и говорит иной раз: «Вот, — говорит, — папаша, всюду среди людей загадочки, а мне их раскусывать. Понатыкано их на каждом шагу, что семечек в подсолнухе»… Ну, это правда… Его это дело — Митеньки. Профессия у него такая…
— Какая?
— А разве не сказал я? Нет? Вот уж старый пес, извините, действительно память отшибло. Профессия у Дмитрия Кирилловича сурьезная и ума требующая: следователь при суде…
— А-а… — вздохнул облегченно Адамейко и торопливо глотнул остывший уже чай.
— А я знала: уж гордится своим сыном Кирилл Матвеевич… не один раз про него вспоминает!
— Верно, красавица моя, верно! Дозвольте-с вашу папиросочку? Спасибо. Да, горжусь.
— А он вами? — спросил, ехидно прищурившись, Адамейко.
— Об этом особая речь, дорогой мой гражданин… А почему не гордиться мне? Не адмирал я и не суконщик богатый, а сын мой университетский знак получил. Да-а-с! И устроился. Хорошо устроился! Умница. Разве такому не устроиться, как скажете?
— Не знаю… — вяло ответил Ардальон Порфирьевич.
— А я знаю! Как мне не знать? Ну, кто я — отец его, Митеньки! Кем был, народивши Митеньку? Никем-с по тем временам! Ни за что не приметить бы меня! Ей-богу, так… Нижегородский мещанин (и по сей день паспорт остался!…), и занятие — самое бедное сначала. Можно сказать, грошовое занятие — на заводишке фруктовых вод возницей был… Ситро и лимонад заказчикам развозил. Сидишь это на телеге, а позади тебя бутылочки разные в ящиках… в деревянных сотах. В ту пору и родился Митенька…
— Подождите! — прервал его Адамейко. — Вот вы сказали раньше… насчет наследственности…
— Ну, сказал. А что?
— Про какую же это такую?
— А любопытный вы, дорогой гражданин! Люблю любопытных… Сам этим делом страдаю. Сходство у нас с вами-с и тут выходит! — хитровато заулыбался старик.
— Я ж говорила вам, Кирилл Матвеевич!
— Говорила… говорила, красавица наша. Любопытство-с, знаете ли, все равно, что ищейка у агента: все старается «накрыть» человека… Нюх я сыну моему, Дмитрию Кирилловичу, передал! Вот и есть наследственность… Нюх и сообразительность — вот что! Только гордый у меня Митенька: не признает этого, сам в себя, думает, пошел. Я будто здесь и не при чем… ан, врет, врет Дмитрий Кириллович! Именно я тут главная причина! Я, потому все это пошло от лакейской моей службы…
— Погодите, — прервал его Ардальон Порфирьевич. — Ведь путаете, заметьте!
— А чем?
— Чем? То, говорите, фруктовые воды продавали, то — лакейская служба вдруг?… Так как же? И потом всякая наследственность при рождении только передаться может… Ничего не понимаю! путано очень…
— Никак-с!… — ухмыльнулся старик Жигадло. — Вот вы послушайте и понимать станете. Переехал это я с семейством в Санкт-Петербург — по-прежнему… Ну, тут я определился на службу в ресторан к покойному Нестору Филипповичу Меньшуткину… на Садовой. Помните? а?
— Нет.
— Постойте… как же это так? Кто ж в Петербурге не знал известного Нестора Филипповича и его фирмы? Простите, дорогой гражданин, — вам сколько ж это годов минуло?
— А и в самом деле, Ардальон Порфирьевич, я ведь тоже не знаю… — заинтересовалась Ольга Самсоновна.
— Мне двадцать девять… полгода как минуло.
— Всего?!
— Всего, Ольга Самсоновна. А что?
— А мы… а так себе! — подхватил Жигадло. — Мы очень просто даже… удивляемся! Только что вы вот удивлялись, а теперь мы…
— Продолжайте ваш рассказ! — сухо сказал Адамейко.
— Это могу-с… Служу, значит, в официантах, а сына своего, Митеньку, между прочим, не забываю: в школу его сдал, наукам обучаю мальчика… Но, между прочим, и сам с ним разговоры веду. Революционные по тем временам, — ей-богу! Вроде будущую добычу ему показываю. Вот, говорю, мы, мещане рабочие, а вот, рассказываю ему, буржуазы и дворянчики на белой подкладочке! Всюду, говорю, присматривайся к ним… и к каждой мелочишке. Ненавидь, говорю ему, потому, что отец твой, Митенька, при этих паразитах должен лакеем спину гнуть. А у кого уж лучше нюх на человека, как не у собаки, лакея или у следователя должен быть! Как скажете? Я, как лакей, по всякой мелочишке приходящего человека узнавал. Наблюдение! Вот и Дмитрий Кириллович в меня — в отца! Только выпало ему в жизни не официантом в кабаках служить, а нюх свой государственной и благородной службе отдать: раскрывает преступления. Младший, Сережка, — тот тоже вроде этим же делом занимается, только, простите, пешкой считаю я его! А впрочем, упорство и честность у него. Что говорите, а?…
— Вот что… вот что, — дважды перебил его неожиданно оживившийся Ардальон Порфирьевич. — С сыном своим, Дмитрием Кирилловичем, встречаетесь?
— Два раза в месяц… по взаимному соглашению.
— И говорить приходится?
— Как же! Про умные вещи даже. Он, Митенька, отца своего уважает… Иногда, впрочем!
— Так… А вы передайте ему такой вот вопросик… Ну, будто это вам такая мысль пришла…
— Ну… ну? — насторожился Жигадло.
— Вы так и спросите его… Вот, мол, Дмитрий Кириллович, под секиру правосудия, так сказать, вы человека всякого притягиваете… Очень хорошо даже, похвально! Каждую мелочишку подбираете — чтоб человеку никуда уже не вывернуться… хорошо! Ну, так… Под секиру эту человека подставили, дело свое с несомненным умом совершили… хорошо! А не приходит ли вам, Дмитрий Кириллович, не приходит ли вам, мол, мыслишка иногда: что секира ваша страшная и справедливая — не секира вовсе, а… глупый, так сказать, перочинный ножик вроде?! Как, мол, тогда? Ведь для справедливости-то перочинный ножик — легковесен как будто?! и не страшен уже… и не поверишь ему, а?
— Не поверишь! — хитро блеснул водянистый глаз.
— Вот и я говорю! — все больше и больше воодушевлялся Ардальон Порфирьевич. — Вы так и скажите ему… Кому служите, мол, Дмитрий Кириллович? Какой власти? Революционной… интернациональной даже? Хорошо! А еще чему? Справедливости? Тут-то и начинается, мол, Дмитрий Кириллович! Тут-то ум ваш самый и потревожим… Не так? Вот, например, убийство.
— Ну… ну?
— …Вот, значит, вы, следователь, все это дело раскопали, ум свой — ищейку! — на человека по всем правилам натравили, убийцу в тюрьму посадили, — подавай теперь следующего! Так?
— Выходит…
— Вот я и против! Я, заметьте, против такого ремесла… Потому плохо это все для государства нашего… для революции настоящей плохо. Может, убитый-то — дрянь, а убийца приятный человек и с мозгами хорошими?! Что? Может, убийцу и не надо, заметьте, под секиру тащить?! Может, в укрывательстве этом и есть самая справедливость… служение настоящее власти! Вот вы и спросите сына вашего, Дмитрия Кирилловича…
— Опять вы про свое… Пунктик у вас свой в разговоре! — досадливо и хмуро вмешалась в беседу Ольга Самсоновна.
Ардальону Порфирьевичу показалось в этот момент, что чуть вдавленный, узкий рот ее еще больше сжался, и еще, надменней и суше стала ее усмешка. Но она не смутила Ардальона Порфирьевича: разговор со стариком Жигадло приобретал теперь для Ардальона Порфирьевича какой-то особый смысл, одному ему понятный, волнующий.
Отказаться от этого разговора он уже не хотел и не мог, так как набрел уже, — по правильному замечанию Ольги Самсоновны, — на тот самый «пунктик», который почти всегда неусыпно жил у него в мыслях.
Кто знает, — может быть, суд — впоследствии — и сделал оплошность, доверившись только спокойному и точному, как протокол, показанию Ардальона Адамейко и не прибегнув, вместе с тем, к любопытной в таких случаях врачебной экспертизе? Впрочем, как известно нам, и последнее средство судебного разбирательства не всегда убедительно и для суда, и для подсудимого: подсудимый же — в данном случае Ардальон Адамейко — не вызвал, как мы уже в самом начале сказали, ничьего подозрения о невменяемости.
