Сочинения - де Бальзак Оноре (книги читать бесплатно без регистрации TXT) 📗
– Вы можете вызвать смену кабинета, ибо в этом вопросе вы добьетесь от палаты всего, чего только захотите; и тогда вы окажетесь незаменимым человеком .
– Максим провел их обоих, – шепнул Леон своему кузену. – В интригах палаты этот молодчик чувствует себя как рыба в воде.
– Кто он такой? – спросил Газональ.
– В прошлом – мерзавец, имеющий ныне все шансы стать посланником, – ответил Бисиу.
– Жиро, – обратился Леон к члену Государственного совета, – прежде чем уйти домой, напомните Растиньяку, что он обещал мне поговорить с вами относительно тяжбы, которую вы будете разбирать послезавтра; эта тяжба касается моего кузена, здесь присутствующего; завтра утром я зайду к вам поговорить об этом.
И трое друзей, держась на некотором расстоянии от трех политических деятелей, проследовали за ними по направлению к залу заседаний.
– Взгляни-ка на этих двух людей, кузен, – шепнул Леон Газоналю, указывая на бывшего министра, пользовавшегося широкой известностью, и на вожака левого центра, – эти два оратора всегда владеют вниманием палаты ; их остроумно прозвали министрами по ведомству оппозиции. Каждое их слово палата ловит, навострив уши, и они нередко пользуются этим, чтобы больно потеребить их.
– Уже четыре часа; пора вернуться на Берлинскую улицу, – напомнил Бисиу.
– Ну вот, кузен, ты только что видел сердце правительства; теперь мы должны показать тебе глистов, аскарид, солитера, республиканца, ибо нужно называть вещи своими именами, – сказал Леон Газоналю.
Как только трое друзей уселись все в ту же наемную карету, Газональ взглянул на своего кузена и на Бисиу; насмешка, сверкавшая в этом взгляде, предвещала поток желчного южного красноречия.
– Я и прежде не доверял этому развратному городу – Парижу, но с сегодняшнего утра я его презираю! Бедная и жалкая провинция – все же честная девушка, а столица – продажная женщина, алчная и лживая комедиантка, и я счастлив, что не оставил здесь ни клочка своей шерсти…
– День еще не кончился, – наставительно сказал Бисиу, подмигнув Леону.
– Не глупо ли жаловаться, заметил Леон, – на пресловутую продажность, если благодаря ей ты выиграешь свой процесс?.. Неужели ты считаешь себя более добродетельным, чем мы, и в меньшей мере комедиантом, менее алчным, менее склонным скользить по наклонной плоскости, менее тщеславным, чем все те, кем мы сегодня забавлялись, словно картонными паяцами?
– Попробуйте-ка меня поддеть…
– Бедняга! – сказал Леон, пожав плечами. – Не обещал ли ты уже Растиньяку использовать свое влияние на выборах?
– Да, потому что он единственный, кто смеялся над самим собой…
– Бедняга! – повторил Бисиу. – Вы бросаете вызов мне – мне, кто только и делает, что насмехается… Вы напоминаете мне моську, дразнящую тигра… Ах, если б вы только видели, как мы умеем потешаться над людьми… Да знаете ли вы, что мы можем свести с ума самого здравомыслящего человека?
В пылу спора Газональ и не заметил, как очутился в особняке Леона, обставленном с такой роскошью, что южанин онемел от изумления и перестал препираться. Лишь позднее он понял, что Бисиу уже успел сыграть с ним шутку.
В половине шестого, когда Леон де Лора одевался к вечеру в присутствии Газоналя, пораженного сложностью этих суетных приготовлений и робевшего перед исполненным важности камердинером, доложили о педикюрщике.
Публикола Массон, пятидесятилетний человек небольшого роста, лицом похожий на Марата, раскланялся с Газоналем и Бисиу, положил ящичек с инструментами на пол и уселся на низенький стул против Леона.
– Как дела? – спросил Леон, протягивая ему ногу, предварительно вымытую камердинером.
– Мне пришлось взять двух учеников, двух молодых людей, которые, изверившись в своей будущности, изменили хирургии ради науки ухода за телом; оба умирали с голоду, хотя и талантливы.
– О! Я спрашиваю не о мозольных делах; меня интересует, в каком положении ваши политические дела…
Массон метнул в сторону Газоналя взгляд, более красноречивый, чем любой вопрос.
– О, вы можете говорить свободно, это мой кузен и почти что ваш единомышленник: он считает себя легитимистом.
– Ах, так! Ну что ж, мы движемся! Мы шагаем вперед! Еще пять лет, и вся Европа будет нашей!.. Италия и Швейцария подвергаются энергичной обработке, и при первом же благоприятном случае мы готовы выступить. Здесь у нас пятьдесят тысяч вооруженных людей, не считая тех двухсот тысяч граждан, у которых нет ни гроша за душой…
– Постойте! – прервал его Леон. – А укрепления?
– Они слеплены из теста, их мигом проглотят, – ответил Массон. – Во-первых, мы не допустим, чтобы были пущены в ход пушки; а во-вторых, у нас есть небольшая машинка, более мощная, чем все укрепления в мире, машинка, изобретенная неким врачом, который ею излечил больше людей, чем все врачи, вместе взятые, доконали в те времена, когда она действовала вовсю.
– Как вы решительны! – воскликнул Газональ; у него холодок пробежал по телу, когда он увидел выражение лица Публиколы.
– Что поделаешь? Иначе нельзя! Мы пришли после Робеспьера и Сен-Жюста, и мы должны их превзойти. Они были недостаточно смелы, сами видите, что из этого получилось: император, старшая династия, младшая династия! Мало подстригли монтаньяры социальное дерево!
– Вот что! – вмешался Бисиу. – По слухам, вы будете консулом или чем-то вроде трибуна, – так не забудьте, что я уж целых двенадцать лет домогаюсь вашего покровительства.
– С вами ничего не случится: нам понадобятся шутники, и вы сможете занять место Барера, – ответил педикюрщик.
– А я? – спросил Леон.
– Вы – мой клиент, и это вас спасет; но, вообще говоря, талант – возмутительная привилегия, носителям которой дозволяют во Франции слишком многое, и мы будем вынуждены убрать кое-кого из наших великих людей, чтобы научить остальных быть обыкновенными гражданами…
Полусерьезный, полушутливый тон педикюрщика привел Газоналя в содрогание.
– Значит, – спросил он, – религии не будет?
– Не будет религии государственной, – ответил Массон, делая ударение на последнем слове, – у каждого будет своя религия. Очень хорошо, что в последнее время покровительствуют монастырям, это подготовляет финансовые ресурсы для нашего правительства. Все втайне работает на нас. Все те, кто жалеет народ, кто кричит по поводу пролетариата и оплаты труда, кто пишет сочинения против иезуитов, кто занимается исследованием вопроса об усовершенствовании чего бы то ни было… сторонники равенства, гуманисты, филантропы – все они составляют наш передовой отряд. Мы накопляем порох, а они тем временем плетут фитиль, который воспламенится, когда то или иное событие заронит искру.
– Чего же вы все-таки хотите для счастья Франции? – спросил Газональ.
– Мы хотим равенства всех граждан, дешевизны съестных припасов… Мы хотим, чтобы не было ни бедняков, лишенных всего, ни миллионеров, ни кровопийц, ни жертв!
– Ах, вот что – опять максимум и минимум , – сказал Газональ.
– Вот именно, – решительно заявил педикюрщик.
– И фабрикантов больше не будет? – полюбопытствовал Газональ.
– Все будут производить для государства, все мы будем жить на счет Франции… Каждый будет получать свой рацион, как матросы на корабле, и работать в меру своих способностей.
– Ладно! – сказал Газональ. – А покамест в ожидании того дня, когда вы сможете рубить аристократам головы…
– Я обрезаю им ногти, – договорил за него неистовый республиканец, на лету подхватив каламбур.
Он собрал свои инструменты, учтиво раскланялся и вышел.
– Возможно ли такое? В 1845 году?.. – вскричал Газональ.
– Будь у нас больше времени, – ответил пейзажист, – мы показали бы тебе одного за другим всех деятелей 1793 года. Ты только что видел Марата, а мы знаем еще Фукье-Тенвиля, Колло д'Эрбуа, Робеспьера, Шабо, Фуше, Барраса, есть даже изумительная госпожа Роллан.
– Согласитесь, в этом представлении была изрядная доля трагизма, – заметил южанин.
