Порнография - Гомбрович Витольд (читаем книги TXT) 📗
«Червяк! Вы знаете об этом? Вы это поняли! Наверняка Вы это прочувствовали так же, как и я!
Червяк – это Вацлав! Они объединились червяком. Объединятся и Вацлавом. Топча Вацлава.
Они не хотят друг с другом? Не хотят? Вот увидите, из Вацлава мы скоро соорудим для них кровать, на которой они совокупятся.
Во что бы то ни стало необходимо впутать в это дело Вацлава, необходимо: 1) чтобы он это увидел. Продолжение следует».
Я взял письмо наверх, в мою комнату, и только там прочел. Раздражало, что смысл этого письма был для меня абсолютно ясен – будто я сам себе писал. Да, Вацлав должен стать червяком, которого они вместе растопчут, – должен стать катализатором греха и сделать их грешниками, ввергнув в сладострастный мрак. Что, собственно, что было препятствием, почему они НЕ ХОТЕЛИ друг с другом? Ах, я понимал – но и не понимал – понятно и смутно – будто молодо-зелено, ускользающе во взрослой мысли… но, во всяком случае, это какая-то воздержанность, какая-то нравственность, какая-то законность, да, внутреннее табу, которому они подчинялись… и, наверное, не ошибался Фридерик, считая, что когда они вдвоем растопчут Вацлава, когда развратятся Вацлавом, то именно это их расшевелит! Если они для Вацлава станут любовниками… то они будут любовниками и друг для друга. А для нас, уже слишком старых, это единственная возможность эротического сближения с ними… Втянуть их в это предательство! Когда они окажутся замешаны в это вместе с нами, произойдет слияние и сплетение! Это я понимал! А также понимал, что грех их не обезобразит, наоборот, их молодость и чистота станут еще более убедительными, когда они выпачкаются, брошенные нашими перезрелыми руками в порок и соединившиеся с нами. Да! Я это понимал! Хватит послушной и банальной обаятельной молодости – задача заключалась в создании другого типа молодости, трагически плененной нами, взрослыми. Воодушевление. Разве меня это не воодушевляло? Конечно же, несомненно. Я, оказавшийся вне красоты, выброшенный из сверкающей сети обаяния – и необаятельный, не умеющий нравиться, безразличный природе… ха-ха, еще был способен восхищаться, но, и я это понимал, мое восхищение уже никогда не будет восхищать… так я и тащился по жизни, как побитая и к тому же паршивая собака… Однако, если в этом возрасте представляется случай соприкоснуться с порой расцвета, войти в молодость, хотя бы и ценой деморализации, и если вдруг оказывается, что уродство может быть использовано, утилизировано и поглощено красотой… соблазн, которому невозможно противиться, совершенно непреодолим! Воодушевление, да, даже мания, и навязчивая, – с другой стороны… Это ведь!… Невозможно! Нет! Слишком ненормально. Так не делается! Слишком необычно – слишком интимно и специфично и беспрецедентно! И вступить на этот демонический и неизвестный путь с ним, с существом, которого я боялся, ибо воспринимал его как экстремиста и знал, что он может завести слишком далеко!
И, подобно Мефистофелю, разрушать любовь Вацлава? Нет, это подлая и глупая фантазия! Это не для меня! Ни за что! Так как же? Устраниться, пойти к Ипполиту, Вацлаву, представить это клиническим случаем, дьявола превратить в сумасшедшего, ад – в больницу… и я уже хотел пойти и, как клещами, зажать эту разнузданность, которая расползалась. Расползалась? Где? Что он делал в эту минуту? То, что он в эту минуту что-то делал – о чем я не знал, – подбросило меня, как пружиной, я вышел во двор, меня окружили собаки – никого, только дом, из которого я выскользнул, возник передо мной и стал рядом, как фатум. Окна кухни освещены. На втором этаже окно Семиана (я успел забыть о нем). Я перед домом, пронзенный внезапно пространствами раззвездившегося свода и затерявшийся среди деревьев. Я засомневался, заколебался, а там, дальше, стояли ворота с тем кирпичом, и я пошел к ним, будто по обязанности, пошел, а когда был уже близко, осмотрелся… не затаился ли он где-нибудь в кустах. Под кирпичом – новое письмо. Вот ведь расписался!
«Все ли Вам ясно, хорошо ли Вы поняли?
Я уже кое-что разведал.
1) ЗАГАДКА: почему они не друг с другом?… А? Вы знаете?
Я знаю. Это было бы слишком ЗАКОНЧЕННО для них. Слишком СОВЕРШЕННО.
НЕСОВЕРШЕНСТВО – СОВЕРШЕНСТВО, вот ключ!
Боже всемогущий! Ты – Совершенство! Но это прекраснее Тебя, и я настоящим отрекаюсь от Тебя.
2) ЗАГАДКА: почему они тянутся к нам? Почему они с нами флиртуют?
Ведь они друг с другом нами хотят. Нами. А также – Вацлавом. Нами, пан Витольд, нами, дорогой мой, нами. Они могут только с нашим посредничеством. Поэтому и кокетничают с нами!
Видели ли Вы что-нибудь подобное? Что мы им нужны именно для этого?
3) Знаете, что страшно? То, что я на вершине своего духовного и интеллектуального развития оказался в руках несерьезных, несовершенных, еще только формирующихся. Боже мой! Они еще только растут! Они легко, легко, бездумно затягивают меня в нечто такое, что я должен буду испытать до конца и интеллектуально, и духовно.Легко – легкомысленно они подают мне чашу, которую я должен буду испить до дна, до последней капли…
Я всегда знал, что меня ждет нечто подобное. Я – Христос, распятый на шестнадцатилетнем кресте. Пока, до встречи на Голгофе. Пока!»
Вот ведь расписался! Я опять сидел у лампы в комнате наверху; предать его? Выдать? Но в таком случае и самого себя я должен был предать и выдать!
Самого себя!
Все это было не только его делом. Моим тоже. Из самого себя сделать сумасшедшего? Отказаться от единственной возможности войти, войти… во что? Во что? Чем это было? Меня позвали снизу на ужин. Когда я оказался в привычной компании, в которую мы соединялись у стола, все постоянные проблемы, война и немцы, деревня, труды и заботы вновь возникли и ударили в меня… но ударили, как из какого-то далека… они уже не были моими.
Фридерик тоже сидел здесь, на своем месте, – и рассуждал, кушая пирожки с творогом, о ситуации на фронтах. Несколько раз он обращался ко мне, спрашивая мое мнение.
10
Приобщение Вацлава произошло в точном соответствии с программой. Никакие неожиданности не повлияли на процесс этого приобщения, которое прошло гладко и спокойно.
Я сказал, что «хочу ему кое-что показать». Отвел его на канал, на назначенное место, откуда сквозь просвет в деревьях была хорошо видна сцена. На этом участке канала вода стояла довольно высоко – предосторожность, необходимая для того, чтобы он не мог броситься на остров и открыть присутствие Фридерика.
И я показал ему.
Сцена, которую срежиссировал Фридерик в его честь, была следующей: Кароль под деревом; она тут же за ним; оба с поднятыми головами рассматривали что-то на дереве, может быть, птичку. И он поднял руку. И она подняла руку.
Кисти их рук, высоко над головами, «нечаянно» соединились. А соединившись, быстро и резко упали вниз. Оба они, опустив головы, с минуту смотрели на свои руки. И вдруг упали, и непонятно было, кто кого, собственно, повалил, казалось, что их опрокинули их собственные руки.
Они упали и несколько мгновений лежали вместе, но сразу же вскочили… и снова стали рядом, будто не зная, что делать. Она медленно удалилась, он за ней, и они скрылись за кустами.
Внешне простая сцена была построена мастерски. Простота соединения рук в этой сцене испытала как бы внезапный шок – это падение на землю, – непосредственность подверглась осложнениям почти конвульсивным, такому резкому отклонению от нормы, что на мгновение они стали похожи на марионеток во власти стихии. Но это длилось лишь мгновение, и то, как они поднялись, как спокойно ушли, заставляло предполагать, что они к этому уже привычны… Будто не в первый раз это с ними случается. Будто это им хорошо известно.
