Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов - Лондон Джек (книги .TXT) 📗
Сама она ускользнула, предоставив Грэхема его судьбе. А он следил за ней, заглядываясь на силу и легкость, с которою она коленями приподымала тяжелые складки платья, направляясь к миссис Мэзон в другой конец зала, чтобы организовать партию в бридж. Он едва различал, что говорит Терренс:
— Все согласны с тем, что у греков музыка была главной вдохновительницей, основой всех других искусств…
Немного погодя, когда оба мудреца совершенно забылись в жарком споре о том, чьи произведения глубже, Берлиоза или Бетховена, Грэхем сбежал. У него, конечно, была одна цель: он хотел снова быть рядом с хозяйкой, но она уже сидела с девушками в широком глубоком кресле и о чем-то шепталась и весело болтала с ними. Большая часть общества занялась бриджем; Грэхем подошел к компании, где собрались Дик Форрест, Умболд, Дар-Хиал и корреспондент «Вестника скотоводов».
— Мне очень жаль, что вы не можете поехать со мной, — говорил Дик корреспонденту. — Это задержало бы вас всего на день; завтра я бы вас и повез.
— И мне жаль, — ответил тот. — Но я должен успеть в Санта-Роса. Бербанк обещал мне целое утро, а вы знаете, что это значит. Вместе с тем я же отлично понимаю, что «Вестнику» очень бы хотелось получить отчет и об этом вашем опыте. Не могли бы вы объяснить нам, в чем дело, как можно короче? Вот и мистер Грэхем. Наверное, и ему было бы интересно.
— Что, еще новые водопроводы? — спросил Грэхем.
— Нет, пустейшая затея! Он желает превратить самых бедных фермеров в безупречных хозяев, — ответил мистер Умболд. — А я утверждаю, что всякий, у кого в наше время нет своей земли, доказывает этим, что он плохой фермер.
— Наоборот, — заговорил Дар-Хиал, взмахнув своими тонкими азиатскими пальцами и как бы закрепляя ими свою мысль. — Совсем не так. Теперь времена совершенно другие: ни трудоспособность, ни разумность не гарантируют обладание капиталом. Попытка Дика великолепная, героическая, и она будет иметь успех.
— Так в чем же дело, Дик? — настаивая Грэхем. — Расскажите.
— Да ничего особенного, так просто, попытка, — ответил небрежно Форрест, — едва ли из нее что-либо выйдет, хотя я-то, конечно, надеюсь.
— Попытка! — вмешался Умболд. — Пять тысяч акров отборной земли! В долине! Он набирает всяких неудачников на жалованье, да еще на готовые хлеба.
— Хлеба только те, что вырастут на самой земле, — поправил Дик, — уж, видно, придется вам вкратце все пояснить. Я отмерил пять тысяч акров между усадьбой и долиной реки Сакраменто…
— Вы только подумайте, сколько там было люцерны и как она вам нужна, — опять прервал Умболд.
— Мои землечерпательные машины осушили вдвое больше болот в прошлом году, — возразил Дик. — Дело в том, что, по-моему, весь мир и, в частности, весь наш западный край должны рано или поздно перейти на интенсивное хозяйство, и я хочу внести свою долю в это дело. Я разделил эти пять тысяч акров на двадцать участков. По-моему, каждый из них может свободно не только прокормить одно семейство, но и приносить, по крайней мере, шесть процентов дохода.
— Это значит, — рассчитывал корреспондент, — что когда все участки будут розданы, то надел получат двести пятьдесят семей, то есть, считая по пять душ человек на семью, тысяча двести пятьдесят человек.
— Немного меньше, — поправил Дик, — участки уже теперь заняты все, а у нас всего тысяча сто с небольшим. Но надежды на будущее большие, — он улыбнулся. — Еще несколько хороших годков, и мы получим в среднем по шесть человек на семью.
— У нас? Кто это «мы»? — спросил Грэхем.
— У меня есть комитет из хозяев-экспертов: это все мои служащие, за исключением профессора Либа, которого мне на время уступило федеративное правительство. Дело в том, что им придется волей-неволей вести хозяйство на свою личную ответственность, но с помощью научных методов, рекомендованных нашими инструкциями. Почва там совершенно одинакова; каждое хозяйство, точно горошина в своем стручке, среди всех других ферм. Результаты работы каждого в свое время должны сказаться. Конечно, возможны и неудачи из-за лени или тупости. Средний урожай остальных двухсот пятидесяти ферм это покажет. И с такими неудачниками не станут мириться. Им придется уйти — средние показатели соседей послужат доказательством. Это справедливые условия, ведь никто ничем не рискует. Каждый фермер может рассчитывать на свои поля, на то, что они прокормят его с семьей, и, кроме того, он получит жалованье тысячу долларов в год, то есть может быть уверен в сотне долларов в месяц, независимо от урожая и от своих способностей. Но наиболее толковые и трудолюбивые фермеры будут, конечно, обгонять лентяев. Вот и все. Это будет замечательная показательная школа интенсивного сельского хозяйства. К тому же у них будет гарантия не только в виде определенного жалованья. После уплаты жалованья я лично должен выручить шесть процентов. Если же земля даст больше, то остальные проценты пойдут фермерам.
— Отсюда следует, что всякий сколько-нибудь предприимчивый фермер будет работать дни и ночи, чтобы увеличить прибыль, это я понимаю, — заметил корреспондент «Вестника». — Да что уж там, ведь и сто долларов не каждый день попадаются. В Соединенных Штатах средний фермер не зарабатывает и пятидесяти даже на собственной земле, особенно если вычесть жалованье рабочим и свой личный труд. Разумеется, толковые люди пойдут на все, чтобы удержаться на таком месте, они уж будут следить, чтобы все члены их семьи достойно потрудились.
— Имеется возражение, — заявил присоединившийся к говорившим Терренс Мак-Фейн, — вечно слышишь одно и то же: работа. Эта мысль о вечной работе прямо отвратительна. Вот живет на каждом таком участке человек и от восхода до заката надрывается в поте лица, к чему? Ради куска мяса и куска хлеба, да, пожалуй, еще ради ветчины к хлебу. Где же цель жизни? Разве хлеб и варенье — это и есть цель, смысл жизни, наша задача? Ведь человек умрет, как умирает рабочая лошадь, после целой жизни тяжелого труда — к чему это все было? Хлеб, и мясо, и варенье, вот и все; сытое брюхо да домик, где бы укрыться от холода? А потом тело сгниет в темной затхлой могиле.
— Но, Терренс, ведь и вы умрете? — ответил Дик Форрест.
— Да, но после часов, проведенных со звездами, с цветами, под гущей деревьев, под шорох трав. С книгами, философами, их мыслями! Упоенный красотой, музыкой, всем, что дает искусство. Что же, и я истлею во мраке, но все же со мной останется то, чем я жил, все, что я взял от жизни. Это не то, что ваши двуногие волы на отмеренных им двадцатиакровых участках! С утра до ночи трудиться, потеть с мясом и хлебом в желудке, с прочными крышами над головой и с целым рассадником младенцев, которые и после них будут жить все той же трудовой скотской жизнью, наполнять себе брюхо тем же мясом и хлебом, гнуть спины в тех же мокрых от пота рубашках и так же исчезнут во мраке, получив от жизни только мясо и хлеб да, пожалуй, вино да варенье.
— Но должен же кто-нибудь работать, чтобы дать вам возможность бездельничать! — с негодованием возмутился мистер Умболд.
— Вы правы, как это ни печально, — угрюмо согласился Терренс, но лицо его тотчас же просияло. — Но я благодарю Бога за все это, за четвероногих и двуногих, за рабочую скотинку, что пашет, и за ту, что в рудниках добывает уголь и золото, за всех глупых работяг, благодаря которым у меня гладкие руки; за то, что они облекают властью таких чудесных парней, как наш Дик, который вот улыбается мне и делится со мной своим добром, покупает мне новейшие книги, сажает меня к себе за стол, обслуживаемый все той же двуногой рабочей скотинкой, к камину, выложенному теми же работягами, дает мне кров, постель в джунглях под мандроновыми деревьями, где труд никогда не посмеет разевать свою безобразную пасть.
В эту ночь Грэхем долго не мог уснуть. Он был непривычно взволнован и Большим домом и маленькой хозяйкой. Он присел на кровать, полуодетый, куря трубку, и неотступно видел ее такой, какой она ему являлась наяву в течение истекших двенадцати часов, — во всех ее нарядах и во всех настроениях. То она рассуждала о музыке, восхищая его своим вкусом; то вовлекала философов в спор, а сама от них ускользнула, чтобы засадить гостей за бридж; то забралась в большое кресло, где казалась такой же молоденькой, как и окружающие ее девушки; он вспоминал, как стальным звуком голоса она сдержала шумливость мужа, угрожавшего спеть песню Горного Духа, как бесстрашно управляла в бассейне тонущим жеребцом и как всего несколько часов спустя она плавно вышла навстречу гостям, такая особенная, ни на кого не похожая.
