Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
Кружит вокруг да около. Все, что перечисляет он, это, конечно, главное, но и неглавное. Никак ему не удается ухватить стержневую ленинскую мысль, которая надолго, очень надолго определит стратегию Коммунистической партии.
Месяцем позже прочтет ленинскую речь Славушка и тоже не поймет, поймет позже…
"…я оглядывался на прошлое только с точки зрения того, что понадобится завтра или послезавтра для нашей политики. Главный урок — быть чрезвычайно осторожным в нашем отношении к среднему крестьянству и к мелкой буржуазии. Этого требует опыт прошлого, это пережито на примере Бреста. От нас потребуется частая перемена линии поведения, что для поверхностного наблюдателя может показаться странным и непонятным. «Как это, — скажет он, — вчера мы давали обещания мелкой буржуазии, а сегодня Дзержинский объявляет, что левые эсеры и меньшевики будут поставлены к стене. Какое противоречие!…» Да, противоречие. Но противоречиво поведение самой мелкобуржуазной демократии, которая не знает, где ей сесть, пробует усесться между двух стульев, перескакивает с одного на другой и падает то направо, то налево. Мы переменили по отношению к ней свою тактику, и всякий раз, когда она поворачивается к нам, мы говорим ей: «Милости просим». Мы нисколько не хотим экспроприировать среднее крестьянство, мы вовсе не желаем употреблять насилие по отношению к мелкобуржуазной демократии. Мы ей говорим: «Вы несерьезный враг. Наш враг — буржуазия. Но если вы выступаете вместе с ней, тогда мы принуждены применить и к вам меры пролетарской диктатуры».
Поймет позже, а сейчас мальчик всматривается в Быстрова и слушает, слушает…
Странное у Степана Кузьмича лицо. Иногда оно кажется высеченным из камня, иногда расплывчато, как туман, глаза то голубые, то железные, его можно любить или ненавидеть, но безразлично относиться к нему нельзя. Такова, вероятно, и революция. К ней нельзя безразлично…
— А теперь рассказывайте, — заканчивает Быстров. — Что думаете делать. Вот хоть ты! — Пальцем тычет в паренька, который согласно кивал ему во время выступления. — Вернешься вот ты с этого собрания, с чего начнешь?
Паренек поднимается, должно быть, он ровесник Славушке, хоть и повыше ростом, и пошире в плечах, но детскости в нем больше, чем в товарище Ознобишине.
— Мы насчет карандашей. Бумаги для рисования и карандашей. Простые есть, а рисовальных нет…
— Откуда ты?
— Из Козловки.
— Варвары Павловны наказ? — догадывается Степан Кузьмич и объясняет, чтоб поняли другие: — Такая уж там учительница, обучает искусствам. Баронесса! — Но не насмешливо, даже ласково. Испытующе смотрит на паренька: — А хлеба у вас в Козловке много припрятано?
Испуганные глаза убегают.
— Я же говорил: хлеб и кулаки. Кто понял?
— А вы приезжайте к нам в Критово, — дерзко вдруг говорит Саплин. — Покажем.
— Как твоя фамилия?
— Саплин.
— Ах, это ты и есть Саплин? Слышал! Что ж, приедем.
— Побоитесь, — еще более дерзко говорит Саплин.
— Не тебя ли? — Быстров усмехается. — Далеко пойдешь!
Саплин порывается сказать еще что-то, Славушка перебивает его на полуслове:
— Степан Кузьмич, послушайте лучше Соснякова. Он чего-то против.
— Против чего?
— Против коммунизма.
— Покажи, покажи мне его, где этот смельчак прячется?
— А он не прячется, он перед вами.
Сосняков кривит губы, пожимает плечами, идет к карте, где сидел вначале, роется в своей торбе, вытягивает тетрадь в синей обложке и возвращается к столу.
— Ты что — хромой?
Если он против коммунизма, можно его не щадить.
— Не хромее вас! Я не против коммунизма. Только неправильно называть всех подряд коммунистической молодежью. Не согласны мы…
Саплин не усидел, вмешался:
— Ты от себя говори, а не от всех.
— А я не от себя говорю.
Тут и Ознобишин не удержался:
— А от кого же?
— От бедняков Корсунского и Рагозина. — Сосняков с неприязнью взглянул на Славушку. — А вот от кого ты… — Не договорил, раскрутил тетрадку. — Нельзя всех стричь под одну гребенку. Вот этот, например… — Указал на своего односельчанина, того самого растерянного парня, который показался Славушке Иванушкой-дурачком. — Толька Жильцов. Его отец каждое лето по три работника держит. Какой ему коммунизм?! Разослали бумажку, прислать представителей… Вот сельсовет и прислал: меня от бедняков, а его от кулаков. Объединять молодежь надо по классовому признаку… — Он опять с подозрением взглянул на Ознобишина. — Сам-то ты от кого? Уж больно чистенький…
— От волкомпарта, вот от кого, — вмешался Быстров. — Выполняет поручение волкомпарта.
— Вот я вам сейчас и зачту, — продолжал Сосняков, раскрыв тетрадь, не обращая внимания на Быстрова. — Я составил список. У нас в Корсунском и Рагозине двести восемьдесят три хозяйства. Шестьдесят восемь бедняцких, безлошадных, тридцать семь кулацких, которые держат батраков, а остальные и туда и сюда. Так кому же идти в коммунизм? И тем, кто без лошадей, и тем, у кого батраки? Как бы те, с конями, не обогнали безлошадных!
Быстров сам из Рагозина, что-то не примечал там Соснякова, должно быть, мал был, крутился под ногами, а вот вырос и дело говорит, вот кого в командиры, но и Ознобишина жаль, один позлей, другой поначитанней, этот только вынырнул, а Славушка — находка Быстрова, поставили парня на пост и пусть стоит, но и Сосняковым нельзя пренебречь.
— Что же ты предлагаешь?
— Выбрать по деревням комитеты бедноты из молодежи.
— Загнул! Мы скоро все комбеды ликвидируем. Укрепим Советскую власть и ликвидируем…
Сосняков, кажется, и Быстрова взял под подозрение, но на молодежных комбедах не настаивал, только добавил, что к учителям тоже следует присмотреться, не все идут в ногу, есть такие, что шаг вперед, а два в сторону.
«В чем-то Сосняков прав, — думал Быстров, — тону я в повседневных делах, те же комбеды, тяжбы из-за земли, продразверстка, дезертиры, ребята здесь тоже на первый взгляд симпатичные, а ведь подастся кто-нибудь в дезертиры…»
Высказывались и о карандашах, и о дезертирах, и Быстров даже Иванушку-дурачка вызвал на разговор.
— Ты Жильцова Василия Созонтыча сын? Много вам земли нарезали в этом году? Работников-то собираетесь брать?
— Сколько всем, столько и нам. Ныне работники знаете почем? Папаня теперь на мне ездит…
Резолюцию составляли сообща, перечислили все задачи Советской власти, выполнить — и наступит коммунизм.
— Теперь записывай, — подсказал Быстров. — Желающих вступить в Союз коммунистической молодежи.
Славушка повторил с подъемом:
— Кто желает вступить в Союз коммунистической молодежи?
Тут-то и осечка, смельчаков не шибко много, да еще Сосняков с пристрастием допрашивал каждого: кто твой отец, сколько коров да лошадей и какой у семьи достаток…
Записалось всего восемь человек, даже до десятка не дотянули.
Славушка еще раз пересчитал фамилии, вздохнул, — надеялся, что от охотников отбою не будет, — и посмотрел на Быстрова: что дальше?
— По домам, — сказал тот. — Отпускай всех по домам, а кто записался, пусть останется. Лиха беда начало. Москва тоже не сразу построилась. Год-два — все придут к нам…
Сказал, надо выбрать комитет.
Выбрали Ознобишина, Соснякова, Саплина, Терешкина, великовозрастного парня, тоже ученика Успенской школы, и Елфимова из Семичастной — деревни, расположенной в полуверсте от Успенского. Выбрали председателя волкома.
— Волкомпарт рекомендует товарища Ознобишина…
Саплина назначили инспектором по охране труда.
— Сам батрак, — предложил Быстров. — Знает, что к чему.
Соснякову поручили заведовать культурой.
Вышли из школы скопом, торопились в исполком. Быстров обещал выдать всем по мандату.
— Чтоб были по всей форме!
