Паводок - Лиханов Альберт Анатольевич (онлайн книга без txt) 📗
Ему нравилось начало тоста, и эта пигалица выглядела совсем ничего сегодня, – надо же, а? – и он скомандовал:
– Просим дальше!
– Какого черта! – повторила Кира, решительно признаваясь себе, что все-таки немного пьяна и что это даже хорошо, трезвой бы она так никогда и не решилась. – Там люди шлют аварийки, а мы пьем спирт.
Кирьянов сбросил все маски, смотрел пристально, настороженно.
– Петр Петрович, – сказала Кира, оборачиваясь к нему. – Ну когда будет покончено с этим безобразием!
– Кира Васильевна! – нависая над гостями, поднялся Кирьянов. – Здесь, простите, день рождения, а не общее собрание.
– Но там люди!.. – воскликнула Кира, не столь требуя, сколько умоляя, протянув руку к окну. – Там люди, они на острове, их заливает. И я не могу добиться вертолета.
На мгновение в столовой стало тихо, и Кира успела окинуть взглядом лица гостей. Что-то неуловимое сломалось в этих беспечных именинах, лопнула какая-то пружина. Кира поняла это сразу, определив по застывшим или, напротив, неестественно оживленным лицам, что ее бунт – факт не неожиданный, что большинство сидящих тут как будто давно готовы к неприятностям, ожидающим отряд, и дело тут не в ней, Кире, отнюдь не в ней.
Мимолетная пауза кончилась, гости зашумели, споря пока между собой, потом вскочил начпартии Лаврентьев, близорукий и странноватый, всегда выступавший невпопад на летучках у Кирьянова, не понимавший его тонких внутренних схем, и крикнул:
– Надо организовать группу спасения!
Кира увидела, как передернулось побуревшее лицо начотряда, как он вжал голову в плечи – начиналась обычная игра.
– И вообще, – опять крикнул Лаврентьев, несуразно размахивая руками, – с Храбриковым никогда не договоришься, для него мы все – мальчишки.
– Я подтверждаю! – напрягая голос, сказал начальник радиостанции Чиладзе. – Радиограммы идут, Кира Васильевна хлопочет, а ей никто не поможет. Возмутительно просто! Храбриков у нас важней начотряда!
При упоминании Храбрикова столовая оживилась еще больше.
«Нет, оказывается, у него сторонников тут, кроме ПэПэ, – подумала Кира, – но зато Кирьянов – сторонник серьезный. Что дальше?»
Начотряда все бурел, склоняя голову, привлекая к себе внимание, но странно, – то ли от выпитого спирта, то ли еще от чего, – гости на хозяина внимания не обращали. Они галдели, возмущались, они обсуждали невозможность такого поведения Храбрикова. Лаврентьев, севший было за стол, вскочил снова и уже выкрикивал желающих срочно лететь на спасение. Помогать ему вызывался подвыпивший бухгалтер – одряблый и лысый, хотя и молодой, Чиладзе и чья-то жена.
Кира молча поглядывала на галдящих гостей, приходя в себя, чувствуя если и не серьезную поддержку, то единогласное недовольство Храбриковым. Кирьянов, молчавший все это время, изучавший обстановку, вдруг вскочил на стул и заорал, надрывая глотку и наводя своим криком порядок и тишину:
– Хра-бр-риков!!! Храбриков! Хр-раб-риков, в конце концов!!!
– Когда Цветкова таким странным образом потребовала от вас хоть каких-нибудь действий, что сделали вы?
– Приказал лететь.
– И только.
– А что еще?
– Нет, ничего. От перемены мест сумма еще не убавилась? Или вы такой тугодум, Кирьянов?
– Ну, я велел залететь потом еще в одно место.
– Потом или вначале?
– Не помню.
– Я вношу это в протокол.
– Вносите. Такое ваше дело.
– А вот Храбриков помнит, Петр Петрович. Очень хорошо помнит и ссылается на свидетеля. На повариху.
– Нет, не может этого быть, не может… Хотел бы я поглядеть на этого подонка!
– Не волнуйтесь, скоро, возможно, встретитесь.
25 мая. 19 часов
Сергей Иванович Храбриков
Руки у него тряслись из-за происшедшего, склеротические щеки раскраснелись от выпитого спирта, урчал желудок – верно, сказывалось не очень прожаренное лосиное мясо, – и вообще он недомогал, чувствовал себя разбитым, а тут приходилось лететь.
Привычный к грохоту вертолетных моторов, к дребезжанию стенок, сиденья, пола, самого себя, вплоть до кончиков пальцев, до мочек ушей, сейчас он раздражался, отчаивался, изнемогал, испытывал неумолимое желание открыть дверь и немедленно, несмотря на высоту, выйти из машины.
Зная глубину своей хитрости, он чувствовал себя сильным, когда удавалось, благодаря этому качеству, получать преимущество над другими, прямой или косвенный процент хоть какой-нибудь пользы. Но если случалось проигрывать, он трусил, липко потея, внушая самому себе мысли о недомогании, усталости.
Так было и сейчас.
Вертолет летел над тайгой, а Сергей Иванович стервенел от обиды и злобы – все, что произошло в столовой, на этих именинах, для которых он столько хлопотал, столько работал, было унизительно. Бог с ним, унизиться иногда не грех, если видишь пользу для себя, тут же не было никакой пользы, а была публичная порка, порка…
Леденея, Храбриков перебирал подробности происшедшего, в таких случаях он не торопился забыть, успокоиться, а, напротив, терзал себя, подзуживал, теребил по частям, по фразам и минутам, словно лоскутья, свою обиду.
Он сидел на кухне, ел лосятину – одну, без хлеба, для пользы здоровья, – резал своей финкой мелкие куски, и ему было хорошо, очень хорошо. Храбриков любил такие минуты одиночества. На кухне было много людей, но он отвернулся от них к стенке, к бревнам, конопаченным мхом, и был как бы один. Только иногда от плавного течения мыслей его словно отдергивала повариха, недолюбливавшая его.
– Ты хоть прожевывай, Храбриков! – кричала она, довольно взвизгивая от собственного остроумия. – А то глотаешь, как енисейская чайка!
Он вздрагивал, посылал ее про себя в соответствующие места и снова углублялся в еду, неторопливо и основательно. В нем звучала внутренняя музыка, невразумительная, без мелодий, означавшая сошедшую к нему доброту и умиротворенность.
Так он ел, не думая ни о чем неприятном, и вдруг из-за прикрытой двери, откуда неслись взрывы хохота, галдеж и рокочущий голос Кирьянова, раздался крик.
Храбриков прислушался, звали как будто его. Он недовольно вытер о штаны масленые руки – наверное, раздобревший ПэПэ приглашал к общему столу, спохватившись, что нет ближайшего помощника, а ему больше нравилось здесь, в одиночестве. Вздохнув, Храбриков взял в обе руки тарелку с кусманом лосятины, приоткрыл ногой дверь и, повесив на себя улыбку, пошел к общему столу.
Сейчас, в вертолете, вспомнив этот первый шаг в столовую, Храбриков проклял себя за минутное благодушие. Надо же, старый хрен, решил, что его зовут к столу! Особенно его убивала эта тарелка с огромным ломтем наилучшего мяса – он так и стоял с ней до конца и с ней потом вышел. Из всего, что случилось потом, его ничего не угнетало столь сильно, как эта первоначальная промашка, мысль о том, что его зовут к столу, и тарелка.
Он переступил порог и вшагнул в общий зал, когда Кирьянов снова гаркнул:
– Хрр-рабр-риков, в конце концов!
Сергей Иванович, улыбаясь, подошел к Кирьянову вместе с тарелкой. Гости глядели на него снисходительно, словно на прислугу, и, даже не видя их, Храбриков чувствовал это.
– Храбриков! – воскликнул Кирьянов, прохаживаясь, разыгрывая опять спектакль. – Сколько это может продолжаться?
Приходя в себя, видя стоящую за столом Цветкову и соображая, о чем будет речь, Храбриков все же слегка ссутулился и естественно дрогнувшим, упавшим голосом спросил:
– Что продолжаться?
Кирьянов обошел возле него еще раз, и Храбриков заметил, как он встал, чтобы казаться еще выше, на какую-то приступку в полу. Что-то должно было произойти, какая-то неприятность, это было ясно, неясно только, в какую сторону и как поведет Кирьянов свой цирк, даст ли возможность экспедитору, от которого, между прочим, зависит, не ведая сам, выкрутиться? Или пойдет, как бульдозер сквозь чащу?
