Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Толстой Алексей Николаевич (читать хорошую книгу TXT) 📗
Платили мне хорошо, а денег уходило еще больше. Стал я думать: неужто весь век на лесах висеть? Надо жениться. И присмотрел на базаре одну бабу, здоровеннейшея, полнокровная, только глаза одного не хватает; торговка, Маркета по имени, – теперешняя моя супруга. Походил я дня три на базар, вижу – не может француз понять такую толстую бабу, сидит одна, без внимания. Я к ней и подкатился, подкашлянул, говорю: «Банжур, мадам, коман са ва» – и такое прочее, и ткнул ее в бочок. Все поняла окаянная: «Кошон, кошон», – залопотала; сама смеется да меня локтем, а я ее в другой бок поздоровее, потом ногами затопал и на голову себе корзинку надел, чтобы чуднее было: женщина иностранная, с ними обхождение нужно веселое, не то что с нашей бабой. Так она до того разгрохоталась со смеху – унять не могли…
А вскорости и ночевать к ней стал ходить; парень я был такой видный, и стала моя Маркета сомневаться, – приду на базар, она на женщин единственным глазом как зверь глядит. И принялась она мне чего-то все повторять, а сама плачет. Я, конечно, не понимаю, только подмигиваю – согласен, мол: «ком ву вуле, алон куше» и такое прочее… И повела она меня к ихнему попу. Обвенчались по всей форме. А тут Маркетин отец помер, оставил нам деньжонок. Сняли мы кабачок на рабочей улице; стали жить хорошо. Удержаться русскому человеку от алкоголя трудно, а тут все свое; начал я понемногу зашибать и работу на постройке бросил. И вино это больше пил я от душевного расстройства. Утром моя Маркета натощак как начнет тебе трещать по-ихнему: тара, бара, тара, бара – голова разболится от скуки, ничего не понимаю и расстраиваюсь…
Ничего у них просто не делается, – все с хитростью… Придет в кабак пьяный, усядется, рубаха у него без пояса, сапоги деревянные, ладонью по столу ударит – подать ему абсенту; он и начнет разговор, и никак не разберешь – ругается, обиделся на тебя или так, голос грубый… А выпьет всего за вечер одну-две рюмки. Другой разойдется, думаю: слава богу, душа заиграла; глядишь, а он ничего не поломал и вполне приличный, – ах, скука!.. Раз только стачка у них была, животы подвело сильно, – а когда француз голодный, ему на все наплевать; много тогда бушевали, били городовых и выкинули флаг… Да разве еще испанца одного расстреляли совершенно напрасно, – тогда у нас улицу стали заваливать чем попало, фонари повыдергали, газ зажгли; проедет извозчик – и извозчика туда же в кучу; крик подняли, а наутро как встрепанные… Только подмигивают: как, мол, вчера-то… Французу только наесться, напиться, девчонку подхватить, сейчас начнет он мамашу свою вспоминать, и не как-нибудь по-нашему – матерно, а со слезой; расстроится и доволен. И любят они еще – бегать смотреть, как головы рубят, и хоть не увидит ничего, а только понюхает, где кровью пахнет.
Вот, когда Маркета моя родила, я было обрадовался, что все это у нее произошло обыкновенно, по-женскому. Только, смотрю, – она его не крестит. Как можно: мальчик помереть может… Значит, весь народ у них некрещеный. Решил я все это ей растолковать. Принес таз, налил воды, зажег свечку, походил кругом, побормотал, выговорил: «Господи, помилуй», и мальчика взял на руки, показать, как у нас макают вниз головой, – все для примера… И всполохнулась же моя Маркета… Мальчишку выхватила, да кинулась с ним на улицу, да на весь квартал истошным голосом как закричит… И одолела меня совесть: что я делаю, с кем живу? Пошел к живописцу, а по пути свернул в кабак. Гляжу – за бильярдом ходят двое: один – высокий, как жердь, другой – коротенький, борода веником… Вот высокий и говорит короткому: «Режьте, батюшка, красного в лоб и от трех углов». А короткий отвечает: «Не учи меня, псаломщик». Тут я к батюшке подскочил, ручку облобызал, говорю: «Батюшка, помогите, душа пропадает». А псаломщик мне: «Иди проспись. Если по церковным делам, приходи завтра в сторожку, а сейчас убирайся прочь, батюшка прохлаждается».
Обиделся я на псаломщика, ударил себя в грудь и надрывающим криком рассказал всю свою жизнь, даже и то – за какие дела сюда попал.
– Много на тебе грехов: и государственных и личных, – сказал мне батюшка, – уж не знаю, как с тобой и быть… Разве уж для церкви постараешься.
Тут псаломщик отвел меня в сторону.
– Батюшка, – говорит, – вот на что тебе намекнул: ты постарайся – тащи к нам некрещеных детей и католиков, – за каждого тебе по десяти франков будем платить, мальчишку твоего, окрестим даром; получишь прощение от правительства и благодарность. Понял?
– Как же их приведешь, когда они сами не хотят? – спрашиваю.
– Ну, уж ты исхитрись, за то и деньги платим. Задал мне псаломщик загадку. Думал я, думал, весь затылок ногтями продрал. Пошел к живописцу, говорю: так и так, пишите мне по-французски одну записку: «Ничего не бойся», и другую: «Сего человека покарал бог за грехи; кто не желает, чтобы с ним случилось то же, пусть идет за несчастным и, кроме того, получит пять су». А кругом этого листа, по моей же просьбе, живописец намалевал отвратительных чертей. Взял я лист, прибил его верхним концом к небольшой палочке, накрутил на нее, а с нижнего конца привязал две гайки, чтобы она сразу раскручивалась; оделся как можно хуже – босиком, шапку вывернул – и пошел, как солнце встало, на главный рынок. Народу там – видимо-невидимо; по кабакам пьяные франты ночь догуливают; жулики шарят по карманам, и подумать страшно, что всю эту прорву – капусту, морковь, тыквы, убоину, птицу, – все гора горой, – все в один день сожрут. Купил я здоровенный кочан капусты, выбрал местечко повиднее, сел, головой затряс, зарычал и начал капусту эту рвать зубами… Гляжу – народ собирается, а я стараюсь.
Когда сгрудился народ, я палочку обеими руками… поднял и развернул бумагу. Поднялся смех. Трое мальчишек подошли ко мне, спрашивают: «Каждому платишь по пяти су, не обманешь?» – «Нет…» – «Тогда веди крестить»… Привел их к священнику. Там удивились. Получил я за это дело тридцать франков. Некоторое время прошло, я – опять на рынок, тем же порядком – притворяюсь, народ сбежался, и вывел я в тот день пятнадцать душ – мальчишек, отборных сукиных детей… Батюшка меня и благодарить не знает как. Окрестили и этих, выдали мне деньги… Я опять за работу… А тут мальчишки на базаре хитрость мою пронюхали и устроили стачку, потребовали по пяти франков за крещение… Я – к псаломщику: «За десять франков мне расчета нет работать… Девчонка может пойти по десяти, а с мальчишки меньше как по двадцати взять не могу». Псаломщик как даст мне в зубы – прогнал. И тут я опомнился: что делаю! Куда себя готовлю! Седьмой день минутки трезвой не было. Это ли усердие!
Поутру однажды стучится ко мне бритый мужчина; входит и говорит по-русски: «Я – поп католический, а ты что делаешь, заблудшая душа? Не один ли бог? Не одна ли у нас вера?.. Малых отрываешь от церкви, они на деньги лишь польстились и теперь не ваши и не наши». Много тут он мне наговорил с горечью и посулил двадцать пять франков за мальчишку, если перегоню из православной к ним. Словом, растерзал меня окончательно. И я думаю: если уж я такой подлец, доведу себя до конца. Нашел знакомого мальчишку, выдал пять франков и перегнал к католикам. Вижу – удалось… И что же вы думаете? Я их всех из православной обратно к католикам перегнал… Маркета моя только дивится – откуда у меня столько денег…
И начала меня уважать… А уж этого стерпеть никак невозможно. Лучше бы уж били. А французы, проклятые, кланяются мне всем кварталом…
Словом, как говорится, самый я злосчастный в Париже человек. Жить бы ровненько: помещением, пищей доволен. Нет. Вот я с вами говорю, а у меня свербит – нельзя ли и вас к католикам перегнать… Вот как я на человека стал смотреть… В прошлый месяц с приезжими русскими путался; для души – никакого от них удовольствия, только что почудней покажи. И до того они мне надоели, споил я одного – старичок такой, жеребчик, – и начал уговаривать: «Что вы, говорю, о двух головах? От вас землей пахнет!.. За неделю-то вы чего натворили!» Старичок мой навзрыд… А я его, пьяного, в экипаж и к католикам: «Нате, говорю, обрабатывайте…»
