Столица в блокноте - Булгаков Михаил Афанасьевич (полная версия книги .TXT) 📗
Нет, не мальчик это был. Это был чистой воды херувим в теплых перчатках и валенках. И на спине у херувима был р-а-н-е-ц, из которого торчал уголок измызганного задачника.
Мальчик шел в школу 1-й степени у-ч-и-т-ь-с-я.
Довольно. Точка.
IV. ТРИЛЛИОНЕР
Отправился я к знакомым нэпманам. Надоело мне бывать у писателей. Богема хороша только у Мюрже [2] — красное вино, барышни... Московская же литературная богема угнетает.
Придешь, и — или попросят сесть на ящик, а в ящике — ржавые гвозди, или чаю нет, или чай есть, но сахару нет, или в соседней комнате хозяйка квартиры варит самогон и туда шмыгают какие-то люди с распухшими лицами, и сидишь, как на иголках, потому что боишься, что придут — распухших арестовывать и тебя захватят, или (хуже всего) молодые поэты начнут свои стихи читать. Один, потом другой, потом третий... Словом — нестерпимая обстановка.
У нэпманов оказалось до чрезвычайности хорошо. Чай, лимон, печенье, горничная, всюду пахнет духами, серебряные ложки (примечание для испуганного иностранца: платоническое удовольствие), на пианино дочь играет «Молитву девы», диван, «не хотите ли со сливками», никто стихов не читает и т.д.
Единственное неудобство: в зеркальных отражениях маленькая дырка на твоих штанах превращается в дырищу величиной с чайное блюдечко, и приходится прикрывать ее ладонью, а чай мешать левой рукой. А хозяйка, очаровательно улыбаясь, говорит:
— Вы очень милый и интересный, но почему вы не купите себе новые брюки? А заодно и шапку...
После этого «заодно» я подавился чаем, и золотушная «Молитва девы» показалась мне данс-макабром {1}.
Но прозвучал звонок и спас меня.
Вошел некто, перед которым все побледнело и даже серебряные ложки съежились и сделались похожими на подержанное фражэ [3].
На пальце у вошедшего сидело что-то, напоминающее крест на Храме Христа Спасителя на закате.
— Каратов девяносто... Не иначе как он его с короны снял, — шепнул мне мой сосед — поэт, человек, воспевающий в стихах драгоценные камни, но по своей жестокой бедности не имеющий понятия о том, что такое карат.
По камню, от которого сыпались во все стороны разноцветные лучи, по тому, как на плечах у толстой жены вошедшего сидел рыжий палантин, по тому, как у вошедшего юрко бегали глаза, я догадался, что передо мной всем нэпманам — нэпман, да еще, вероятно, из треста.
Хозяйка вспыхнула, заулыбалась золотыми коронками, кинулась навстречу, что-то восклицая, и прервалась «Молитва девы» на самом интересном месте.
Затем началось оживленное чаепитие, причем нэпман был в центре внимания.
Я почему-то обиделся (ну что ж из того, что он нэпман? Я разве не человек?) и решил завязать разговор. И завязал его удачно.
— Сколько вы получаете жалованья? — спросил я у обладателя сокровища.
Туг же с двух сторон под столом мне наступили на ноги. На правой ноге я ощутил сапог поэта (кривой стоптанный каблук), на левой ногу хозяйки (французский острый каблук).
Но богач не обиделся. Напротив, мой вопрос ему польстил почему-то.
Он остановил на мне глаза на секунду, причем тут только я разглядел, что они похожи на две десятки одесской работы.
— М... м... как вам сказать... Э... пустяки. Два, три миллиарда, — ответил он, посылая мне с пальца снопы света.
— А сколько стоит ваше бри... — начал я и взвизгнул от боли.
— ...бритье?! — выкрикнул я, не помня себя, вместо «бриллиантовое кольцо».
— Бритье стоит 20 лимонов, — изумленно ответил нэпман, а хозяйка сделала ему глазами: «Не обращайте внимания. Он идиот».
И мгновенно меня сняли с репертуара. Защебетала хозяйка, но благодаря моему блестящему почину разговор так и увяз в лимонном болоте.
Во-первых, поэт всплеснул руками и простонал:
— 20 лимонов! Ай, яй, яй! (Он брился последний раз в июне.)
Во-вторых, сама хозяйка ляпнула что-то несуразно-малое насчет оборотов в тресте.
Нэпман понял, что он находится в компании денежных младенцев, и решил поставить нас на место.
— Приходит ко мне в трест неизвестный человек, — начал он, поблескивая черными глазами, — и говорит: возьму у вас товару на 200 миллиардов. Плачу векселями. Позвольте, — отвечаю я, — вы — лицо частное... э... какая же гарантия, что ваши уважаемые векселя... А, пожалуйста, — отвечает тот. И вынул книжку своего текущего счета. И как вы думаете, — нэпман победоносно обвел глазами сидящих за столом, — сколько у него оказалось на текущем счету?
— 300 миллиардов? — крикнул поэт (этот проклятый санкюлот не держал в руках больше 50 лимонов).
— 800, — сказала хозяйка.
— 940, — робко пискнул я, убрав ноги под стол.
Нэпман артистически выдержал паузу и сказал:
— Тридцать три триллиона.
Тут я упал в обморок и, что было дальше, не знаю.
Примечание для иностранцев: триллионом в московских трестах называют тысячу миллиардов, 33 триллиона пишут так:
33.000.000.000.000.
V. ЧЕЛОВЕК ВО ФРАКЕ
Опера Зимина [4]. «Гугеноты» [5]. Совершенно такие же, как «Гугеноты» 1893 г., «Гугеноты» 1903 г., 1913, наконец, и 1923 г.!
Как раз с 1913 г. я и не видел этих «Гугенотов». Первое впечатление — ошалеваешь. Две витых зеленых колонны и бесконечное количество голубоватых ляжек в трико. Затем тенор начинает петь такое, что сразу мучительно хочется в буфет и:
— Гражданин услужающий, пива! («Человеков» в Москве еще нет.)
В ушах ляпает громовое «пиф-паф!!» Марселя [6], а в мозгу вопрос:
— Должно быть, это действительно прекрасно, ежели последние бурные годы не вытерли этих гугенотов вон из театра, окрашенного в какие-то жабьи тона?
Куда там вытерли! В партере, в ложах, в ярусах ни клочка места. Взоры сосредоточены на желтых сапогах Марселя. И Марсель, посылая партеру сердитые взгляды, угрожает:
Рокочущие низы.
Солисты, посипев под гримом, прорезывают гремящую массу хора и медных. Ползет занавес. Свет. Сразу хочется бутербродов и курить. Первое — невозможно, ибо для того, чтобы есть бутерброды, нужно зарабатывать миллиардов десять в месяц, второе — мыслимо.
У вешалок сквозняк, дымовая завеса. В фойе — шаркание, гул, пахнет дешевыми духами. Зеленейшая тоска после папиросы.
Все по-прежнему, как было пятьсот лет назад. За исключением, пожалуй, костюмов. Пиджачки сомнительные, френчи вытертые.
«Ишь ты, — подумал я, наблюдая, — публика та, да не та...»
И только что подумал, как увидал у входа в партер человека. Он был во фраке! Все, честь честью, было на месте. Ослепительный пластрон, давно заутюженные брюки, лакированные туфли и, наконец, сам фрак.
Он не посрамил бы французской комедии. Первоначально так и подумал: не иностранец ли? От тех всего жди. Но оказался свой.
Гораздо интереснее фрака было лицо его обладателя. Выражение унылой озабоченности портило расплывчатый лик москвича. В глазах его читалось совершенно явственно:
«Да-с, фрак. Выкуси. Никто не имеет мне права слово сказать. Декрета насчет фраков нету».
И, действительно, никто фрачника не трогал, и даже особенно острого любопытства он не возбуждал. И стоял он незыблемо, как скала, омываемая пиджачным и френчным потоком.
Фрак этот до того меня заинтриговал, что я даже оперы не дослушал.
В голове моей вопрос:
«Что должен означать фрак? Музейная ли это редкость в Москве среди френчей 1923 г., или фрачник представляет собой некий живой сигнал:
