Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗

— А ты знаешь? — спросил мужик в полушубке. — Ты-то сам знаешь?

— Я-то знаю, — отозвался человек в лаптях. — Я за делом ездию, а не так чтобы…

— Ну и мы за делом, — строго сказал некто у окна, и только тут Славушка рассмотрел его рясу.

— О господи! — вздохнул пожилой бритый мужчина, протирая пальцем стекла очков в простой металлической оправе. — Очереди, давка, большевики…

— А вы не затевайте о политике, — еще строже сказал священник. — За политику нынче расстреливают.

— Извините, — сказал человек в очках. — Я не хотел.

— То-то, — упрекнул мужик в полушубке. — Потушили бы вы, гражданин, свечку от греха.

— Одну минуту, — встревоженно сказал Рыбкин. — Погодите…

Он устроился уже рядом со Славушкой.

— Сахару никому не надо? — спросил он и посмотрел на владельца свечки.

Рыбкин точно всколыхнул пассажиров своими словами, все сразу зашевелились и снова замерли — шут его знает, что потребует он за свой сахар.

— Я вот вижу у вас в кармане газетку, — продолжал Рыбкин, обращаясь уже непосредственно к владельцу свечки. — Может, сторгуемся?

Сторговались за восемь кусков.

— Товарища Ленина захотелось почитать? — не без язвительности спросил владелец свечки, передавая газету. — Почитайте, почитайте, молодой человек…

— Эта какая же газета? — поинтересовался священник.

— Самая ихняя, «Правда», — сказал владелец свечки. — Другие неправду печатают, а тут как раз товарищ Ленин и о пролетарской революции, и обо всем прочем изволят рассуждать…

— Да нет, я не для того, — сконфуженно пробормотал Рыбкин и, пригладив газету ладонью, оторвал от нее длинную узкую полоску.

Он бережно выбрал из кармана крошки махорки и скрутил козью ножку.

— Разрешите? — спросил он и наклонился к огню, прикуривая цигарку.

— Угощайтесь, — сказал владелец свечки и тут же ее задул.

— Вот так-то лучше, — промолвил кто-то в темноте. — Ни ты людей, ни тебя люди…

— Да-с, время темное, — сказал, судя по голосу, священник. — Лучше помолчать да подремать…

Ночь плыла за окнами, вплывала в окна, ночь наполняла вагон…

Вагон мотало из стороны в сторону.

Кто-то сопел, кто-то вздыхал, кто-то постанывал…

Славушка опять прижался к коленям матери, хотелось есть и хотелось дремать, его опять начало укачивать, он почти уже погрузился в сон и вдруг почувствовал, как чья-то шершавая рука шарит у него по лицу, погладила его по лбу, по щекам, задержалась у губ, вложила ему что-то в рот, и Славушка ощутил волшебный вкус настоящего сахара.

2

Вера Васильевна находилась в переполненном вагоне, и все же была одна. Даже присутствие сына не нарушало ее одиночества. Она была одна, маленькая хрупкая женщина, наедине со своими бедами, горестями и сомнениями.

Она все время помнила, что находится в грязном нетопленом вагоне медленно ползущего поезда, увозящего ее все дальше и дальше от Москвы…

Куда? Она хотела бы это знать…

Она знала свой новый адрес: Орловская губерния — Орел вот-вот должен появиться, — Малоархангельский уезд — Малоархангельск находится южнее Орла, неведомый Малоархангельский уезд, — Успенская волость, — Вера Васильевна еще никогда не жила ни в каких волостях, — село Успенское, — цель ее путешествия, что-то ждет ее в этом Успенском…

Что погнало ее в этот путь?

На этот вопрос ответить легко: голод. Неотступный голод, с которым в Москве она не смогла бы справиться…

Вера Васильевна родилась и выросла в семье солидного московского врача. Василий Константинович Зверев в юности мечтал о научной карьере, однако сверстники обгоняли его, становились профессорами, генералами, богачами, а он так и остался хоть и уважаемым, но обыкновенным практикующим врачом. Выслушивал, пальпировал, перкутировал. Тук-тук… «Дышите. Не дышите. Тут больно? А тут?…» Лечил старательно и удачливо. На склоне лет стал завзятым библиофилом, вкладывал деньги в книги, собрал коллекцию инкунабул. Одну из лучших в Москве…

Был привержен и церкви, и детям, и кухне, если последнюю понимать расширительно, как свой дом, и поэтому хотел от дочерей приверженности к трем немецким К [1] и мечтал о выгодных для них браках. Однако дочери не оправдали его надежд. Старшая, Надежда, удрала с оперным тенором и сгинула где-то в российских захолустьях. Средняя, Любовь, уехала в Цюрих учиться в тамошнем университете, — в России высшее образование женщинам было заказано, стала врачом и вернулась в Москву женой профессора Маневича. Младшая, Вера, окончив курсы Берлица, тоже вышла замуж, но не так удачно, как Люба, — Николай Сергеевич был всего-навсего учителем.

Жили Ознобишины, как говорится, душа в душу. А затем господь бог позавидовал их счастью и подучил сараевского гимназиста Гаврилу Принципа застрелить австрийского кронпринца…

Тут в личной жизни Веры Васильевны началась полная неразбериха, она овдовела, а Слава и Петя осиротели.

С Федором Федоровичем Астаховым Вера Васильевна познакомилась вскоре после смерти Николая Сергеевича.

Жить трудно, детей надо растить, жалованья не хватало, друзья растаяли.

— Почему бы вам не сдать комнату?

Появился Астахов.

Как-то Петя и Славушка подрались, Федор Федорович разнял, Вера Васильевна зашла извиниться.

Год спустя Вера Васильевна сказала сыну, что ей нужно с ним поговорить.

— Федор Федорович хочет заменить вам отца…

К тому времени не только Вере Васильевне, но и Славушке многое было известно о постояльце. Родился в орловской деревне, родители выбились в люди из простых мужиков, дом, лавка, хутор, десятин сто земли, Федора Федоровича отдали в семинарию, стать попом не захотел, сбежал на медицинский факультет, началась война, призвали в армию, произвели в прапорщики, служит в учебном полку, обучает новобранцев… Много лет спустя, когда отчима не было уже в живых, а Славушка превратился в Вячеслава Николаевича, он понял, что тот был одним из лучших представителей разночинной интеллигенции.

По своему социальному положению Астахов принадлежал к крестьянской буржуазии, но вырос-то он среди бесправных, забитых, темных, голодных мужиков, и, будучи по складу души человеком честным и добрым, он и в армии охотнее общался с солдатами, нежели с офицерами.

Внезапно строевые занятия с новобранцами оборвались, с одной из маршевых рот Астахов отбыл на фронт…

Снисходя к бедственному положению сестры, Любовь Васильевна предложила ей пожить пока у нее.

Профессор Маневич, открыто заявляя себя противником любого переустройства жизни, не мог не замечать стачек, демонстраций и протестов против войны.

Поэтому еще в начале 1916 года Маневич предусмотрительно уплотнился, уступив Вере Васильевне целых три комнаты, а в 1917 году даже подумывал, не оформить ли ее в качестве совладелицы, однако осенью все полетело вверх тормашками.

Предрассветный сумрак окутывал улицы серой дымкой. Воробьи исчезли со всех площадей, точно их сдуло ветром, лошадей перерезали на мясо.

Славушка торопился в гимназию не столько на уроки, сколько к завтраку. Гимназистам по утрам выдавали ломоть булки и кружку подслащенного чая. Булки серые, невзрачные, неизвестно, где их доставали, но эти булки и чай были одним из необъяснимых чудес хмурого восемнадцатого года. Чай Славушка выпивал, а булку прятал, на ужин маме и Пете.

Астахов встретил Февральскую революцию с ликованием, Октябрьскую с недоумением, не хотел насилия ни справа, ни слева. Солдаты выбрали его в полковой комитет, он не хотел идти ни с офицерами против солдат, ни с солдатами против офицеров. Однако народ готовился к революционной войне. Доброта сковывала Астахова, но победу одержали великие демократы. Он записался добровольцем в Красную Армию.

Ему дали возможность перевезти семью в деревню, и Астахов поехал в Москву.

— Что ты здесь будешь делать? — убеждал он жену. — Вы пропадете тут без меня…

Вера Васильевна боялась деревни. Что она будет там делать? Обучать французскому языку! Крестьянских детей, не знающих даже своего родного языка! Кому нужны в этой дикой сутолоке Малерб и Ронсар?