Сказание о директоре Прончатове - Липатов Виль Владимирович (лучшие книги читать онлайн бесплатно .TXT) 📗
Прончатов свободно вздохнул, наклонил голову, и заглянул Гошке Чаусову прямо в зрачки, и увидел, как у Гошки Чаусова мелко задрожали ресницы.
– Держитесь, Олег Олегович! – таежно закричал он. – Эх, прокачу с ветерком! Эй, залетные!
Лучшие лошади в районе, а может быть и в области, вздев голову, на мгновение замерли в волосатых руках Чаусова. Прокатилась по спине коренника блескучая волна. Он нервно, как молодая балерина, переступил ногами, фыркнул, разбрызгивая розовую и кружевную слюну. Миг и скакнул на Олега Олеговича, закуролесил в глазах спутавшийся канителью Тагар. Он проглотил твердый комок воздушной струйки, откусил от него сколько мог и все-таки задохнулся.
– Эй, залетные!
Летел Олег Олегович по Тагару и чувствовал в себе силы не меньше, чем у вороного коренника. Куда несли его залетные, куда? Промелькнуло двухэтажное здание средней школы, пролетели мимо похожего на самолетный ангар клуба «Ударник», вписались наконец в узкий переулок, ведущий к тому месту, где старица Оби наотмашь сшибалась с коричневой Кетью. Здесь домишки пошли уютные, сдобные, наподобие тортов украшенные резьбой наличников, крыш и крылец. Зажиточный здесь был Тагар, богатый; самые лучшие сплавщики жили здесь: плотогоны, мастера с лебедок, слесари и токари механической мастерской, сам Никита Нехамов, судостроитель, плотник, столяр, человек необычный. А вот голубой дом начальника планового отдела Глеба Алексеевича Полякова – наличники в петухах, на крыльце резные балясины, а на крыше вращается флюгер-осетр. Как живой, шельма, завернул хвост в энергичном рывке.
С бешеной скоростью мчали Олега Олеговича вороные, от встречного ветра вымпелом сошлись на затылке рыжие космы Гошки Чаусова, земля дрожала от подковного гула, но все равно заметил Прончатов женщину, что стояла на крыльце поляковского дома. Да и трудно было не заметить ее, так как женщина вся – от маковки золотистых волос до вытянутых на цыпочки пальцев ног – сама подалась навстречу вороным. Кто такая? Почему?
– Племянница Полякова! – прокричал сквозь ветер Гошка Чаусов. – Неделю в Тагаре живет, в клуб не ходит. Врачиха!
Стук копыт, свист синего воздуха, удар по глазам серебряной излучиной обской старицы. Прончатов на какую-то секунду зажмурился, покрутил головой, точно хватил стакан спирту:
– Осади у Нехамова!
Он спиной чувствовал женщину, словно волна теплого воздуха давила на плечи; ласковая это была волна, теплая, как марево над левобережьем Кети. «Не время, не время!» – думал Прончатов, шагая к нехамовскому крыльцу. Поднимаясь по крепко сбитым кедровым половицам, застегивая на ходу пуговицы на пиджаке, он радовался предстоящей встрече, но и побаивался ее.
Из сеней, пропахших редкими травами, дверь вела в просторный коридор, из коридора – в горенку, где из-за стола неслышно поднялась и молча кивнула Прончатову женщина с прозрачными, как бы невидящими глазами. А уж из горенки дверь вела прямо в комнату Никиты Нехамова, который со вчерашнего вечера знал, что придет к нему главный инженер сплавконторы Олег Олегович Прончатов. Однако на стук в двери он ответил не сразу, а чуточку погодя, голосом очень тонким и вздорным.
– Аи, заходи, заходи, Олег Олегович! – послышалось из-за двери. – Входь, милой товарищ!
Плотник и столяр, судостроитель, лобастый мужик, умница Никита Нехамов сидел в деревянном кресле, обнимающем его сухонькие ноги острыми орлиными когтями; за седой макушкой Никиты скалилась клювом орлиная голова, а его сухонький зад помещался на распростертых орлиных крыльях. Вот такое кресло смастерил для себя Никита Нехамов. Увидев Прончатова, он помахал желтой, как бы немощной рукой, выстроив на лице приветливую улыбку, сказал с барской хрипотцой:
– А ты не стой, Олег Олегович, не стой! Ты садись, мил человек, не робей, садись!
Когда Нехамов нагонял на длинное лицо ласковую улыбку, а глаза жертвенно поднимал к потолку, то казалось иному человеку, что старик молится своему доброму богу. Однако знающие Нехамова люди богоопасительному выражению стариковского лица не верили, так как и на седьмом десятке Никита слыл лихим выпивохой, любителем пышных вдов, а в грозном настроении на головы судостроителей обрушивал такие замысловатые конструкции из матерных слов, что мужики крутили носами да приговаривали: «Ну, память у человека!» Именно поэтому богоопасительной позе старика Олег Олегович ни на секунду не поверил, но все-таки на некрашеную табуретку присел робко и подчеркнуто заинтересованно, с любованьем посмотрел на новый стол, который нарочно был придвинут к окну, чтобы ярко освещался.
– Спасибо, Никита Никитич! – смирно сказал Прончатов. – Мало этого Гошку Чаусова драли! Сколько раз ему было говорено, чтоб по вашей улице езживал без грому, чтобы вас не обеспокоивал, а ему все неймется. Так что прощения просим за лихость, Никита Никитич.
Употребив несколько местных нарымских слов, составляя их в нарочито напевную конструкцию, продолжая с восторгом смотреть на новый стол, Прончатов добивался только одной цели: хотел понравиться Никите Нехамову. Олег Олегович, конечно, догадывался, что старик насквозь видит его, что еще до прихода в гости Нехамов раскусил прончатовскую игру, но продолжал в прежнем духе.
– Никак новый стол соорудили, Никита Никитович? – уважительно сказал Прончатов. – Этому столу надо на выставку, в Третьяковскую галерею. В жизни я такого стола не видывал!
Сейчас Прончатов не врал – где он раньше мог видеть стол с куриными ножками, с мозаичным рисунком на столешнице, изображающем рыбу-стерлядь, что, развалясь, лежала на блюде? Стол был составлен из различных сортов дерева, воздушная легкость чувствовалась в нем, а полировка была такой, что хоть глядись в нее, как в зеркало. Большой красоты был стол, и Олег Олегович искренне продолжал:
– Это не стол, а произведение искусства, Никита Никитович!
Невесомый, сухонький старик держал на лице прежнюю улыбку, хотя по-прежнему не смотрел на Прончатова. Узкая мушкетерская бороденка у него была крючком задрана, неожиданно крупные и сильные кисти рук лежали на орлиных подлокотниках так властно и крепко, словно старик вместе с креслом собирался взлететь, – У японской-то нации землетрясенье! – сказал он безразличным голосом. – Им, однако, ничего. Дом из бамбука, он прочной, легкой. А ежели бамбук молодой, его в пищу употреблять можно… – Никита Нехамов вдруг всплеснул руками, крикнул почти испуганно: – Елизавета, а ведь у тебя опозданье наблюдается!
Нехамов еще докрикивал последние слова, а в комнату уже вплывала его жена, повязанная до глаз черным платком. Держа на вытянутых руках резной поднос из цветных кусков дерева, она с полупоклоном приблизилась к старику, опустив глаза в пол, напевным голосом произнесла:
– Изволь откушать, Никита Никитович!
Нехамовская жена старинной ладьей выплыла из комнаты, дверь за ней бесшумно притворилась, а старик с прищуром придирчиво скосил глаза на поднос – стоял на нем графин не то с квасом, не то с медовухой, лежали жарко зарумянившиеся оладьи, как бы покрытые лаком куски сала, горбатый от сочности ломоть мяса, ленивый соленый огурец, а в уголке притулился серебряный стаканчик (тут уж гадать нечего!) с водкой.
– Молодой бамбук, он скусный! – наставительно сказал Нехамов самому себе. – Японская нация его ест.
Затем Никита Нехамов схватил узловатыми пальцами четвертуху хлеба, разорвав ее на части, осклабившись, с хрустом откусил от соленого огурца ровно половину, крякнув, поведя шеей, приподнял над подносом серебряную стопочку.
– Японская нация вообще хорошая, – задумчиво сказал он, – но народ среди нее попадается вредный. Я так думаю, что у него от плохой пищи вредность заводится. Бамбук – он хоть и дерево, но от него жиру нету, от него желчь в организме ходит…
Нехамов жадно выпил чарку водки, заел ее сочным куском мяса, еще раз крякнув, налил вторую.
После этого он опять вздел глаза к потолку и еще задумчивее продолжал:
– Японская нация лягушек и черепашек в пищу потребляет.
