Лучшие повести и рассказы о любви в одном томе - Пушкин Александр Сергеевич (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
— Дорогой Сергей. Письмо твое получил и хотя позд–но отвечаю, но что ж делать? Наверное, ты, читая мое письмо, будешь думать: «Вот каракули, точно муха, по–павшая в чернила, наползала!» Ну, что ж, почерк, как го–ворят, есть если не зеркало, то до известной степени выражение характера. Я все тот же лоботряс, как и был а если хочешь, даже хуже, так как два года самостоятельной жизни и еще кое?что наложили свою печать. Есть, брат кое?что, чего и сам Соломон премудрый но выразит! А потому не удивляйся, если в один прекрасный день узнаешь, что я себя тарарахнул. Я дошел, брат, до какого?то безразличия: все все равно! Нынче хороши, ну, и слава богу, а что завтра будет, наплевать, утро вечера мудренее. Добился я репутации славной: первый пьяница и дурак чуть ли не во всем городе. А, вместе с тем, поверишь ли? Чувствую иногда в душе такую силу и муку и влечение ко всему хорошему, высокому, вообще, черт его знает, к чему, что грудь ломит. Ты скажешь, что это еще юность: так отчего же мои сверстники ничего подобного не ощущают? Я стал страшно нервный: иногда зимой, ночью, в мотель, в холод, вскочив с постели, ле–таю верхом по улицам, изумляя даже городовых, кото–рые привыкли ничему по удивляться, — и заметь, вполне трезвый и не с перепоя. Хочу схватить какой?то неуло–вимый мотив, который как будто где?то слышал, а его все нет и нет! Что ж, тебе?то признаюсь: я влюбился и совсем, совсем не в такую, какими полон весь город… Впрочем, довольно об этом. Пиши мне, пожалуйста, ад–рес ты мой знаешь. Помнишь, как ты говорил? «Россия, корнету Елагину…»
Поразительно: как можно было после прочтения хотя бы одного этого письма говорить, что «сошлись личности, ничего общего между собой не имеющие»!
VIII
Сосновская была чистокровная полька. Была старше Елагина, — ей было двадцать восемь лет. Отец ее был не–значительный чиновник, покончивший жизнь самоубий–ством, когда ей было всего три года. Мать долго вдовела, потом опять вышла замуж, и опять за мелкого чиновни?ка, и опять скоро стала вдовой. Как видите, семья Сосновской была довольно среднего порядка, — откуда же все те странные душевные черты, которыми Сосновская отличалась, и откуда та страсть к сцене, которая, как мы знаем, очень рано обнаружились в ней? Думаю, что уж, конечно, не от воспитания в семье и в том частном пансионе, где она училась. А училась она, кстати сказать, очень хорошо и в свободное время много читала. И, читая, порою выписывала из книг мысли и изречения, ей нравившиеся, — конечно, как всегда в подобных случаях бывает, так или иначе связывая их с собою, — и вообще делала некоторые заметки, вела нечто вроде дневника, если только можно назвать дневником клочки бумаги, до которых она не дотрагивалась иногда по целым месяцам и на которые беспорядочно изливала свои мечты и взгляды на жизнь, а то просто заносила счета прачки, портнихи и прочее в этом роде. Что же именно выписы–вала она?
— «Не родиться — первое счастье, второе же поско–рее возвратиться к небытию». Чудная мысль!
— Свет скучен, смертельно скучен, а душа моя стре–мится к чему?то необыкновенному…
— «Люди понимают только те страдания, от которых умирают». Мюссе.
— Нет, я никогда не выйду замуж. Это все говорят. Но я клянусь в том богом и смертью…
— Только любовь или смерть. — Но где же во вселен–ной найдется такой, чтобы я полюбила? Такого нет, не мо–жет быть! А как же умереть, когда я, как бесноватая, люблю жизнь?
— Страшнее, привлекательней и загадочней любви нет ничего ни на небе, ни на земле…
— Мать говорит, например, чтобы я вышла из?за денег. Я, я, из?за денег! Какое неземное слово любовь, сколько ада и прелести в нем, хоть я и никогда не любила!
— Весь мир смотрит на меня миллионами плотоядных глаз, как когда я бывала маленькая в зверинце…
— «Быть человеком не стоит. Ангелом — тоже. И анге–лы возроптали и восстали на бога. Стоит быть богом или ничтожеством». Красинский.
— «Кто может похвалиться, что проник в ее душу, ког–да все усилия ее жизни направлены к сокрытию глубины ее души?» Мюссе.
Кончив курс в пансионе, Сосновская тотчас же зая–вила матери, что она решила посвятить себя искусству. Мать, добрая католичка, сперва, конечно, и слышать не хотела о том, чтобы ее дочь стала актрисой. Однако дочь была совсем не такова, чтобы покоряться кому бы то ни било, да уже и раньше успела внушить матери, что ее жизнь, жизнь Марии Сосновской, никак не может быть обыкновенной и бесславной.
Восемнадцати лет она уехала во Львов и быстро осуществила свои мечты: и на сцену попала без всяких затруд–нений, и вскоре выделилась на ней. Вскоре она приобрела известность и среди публики, и в театральном мире на–столько серьезную, что на третий год службы получила приглашение в наш город. Однако и во Львове заносила она в свою записную книжечку приблизительно то же, что и раньше:
— «Об ней все говорят, над ней плачут и смеются, но кто же знает ее?» Мюссе.
— Если бы не мать, я убила бы себя. Это мое постоян–ное желание…
— Когда я выеду куда?нибудь за город, увижу небо, такое прекрасное и бездонное, я не знаю, что тогда со мной происходит. Я хочу кричать, петь, декламировать, плакать… полюбить и умереть…
— Я изберу себе прекрасную смерть. Я найму малень–кую комнату, велю обить ее траурной материей. Музы?ка должна играть за стеной, а я лягу в скромном белом платье и окружу себя бесчисленными цветами, запах ко–торых и убьет меня. О, как это будет дивно!
И дальше:
— Все, все требуют моего тела, а не души…
— Если бы я была богата, я объехала бы весь свет и любила бы по всему земному шару…
— «Знает ли человек, чего он хочет? Уверен ли в том, что он думает?» Красинский.
И, наконец:
— Негодяй!
Кто был этот негодяй, сделавший, конечно, то, о чем так не трудно догадаться? Известно только то, что он был и не мог не быть. «Уже во Львове, — сказал свидетель Заузе, львовский сослуживец Сосновской, — она не одева–лась, а скорее раздевалась для сцены, принимала же у себя всех своих знакомых и поклонников в прозрачном пеньюаре, с голыми ногами. Красота их повергала всех и особенно новичков в восторженное изумление. А она говорила: «Вы не удивляйтесь, это мои собственные», и показывала ноги выше колен. В то же время она не пе–реставала твердить мне, — часто со слезами, — что нет ни–кого, достойного ее любви, и что ее единственная надеж–да — смерть»…
И вот явился «негодяй», с которым она ездила в Кон–стантинополь, в Венецию, в Париж и у которого она бы–вала в Кракове, в Берлине. Это был какой?то галицийский помещик, человек чрезвычайно богатый. О нем говорил свидетель Вольский, знавший Сосновскую с детства:
— Я всегда считал Сосновскую женщиной очень низ–кого нравственного уровня. Она не умела держать себя, как надо артистке и обывательнице нашего края. Она лю–била только деньги, деньги и мужчин. Цинично, как она еще почти девочкой продала себя старому кабану галицийскому!
Именно об этом «кабане» рассказывала Сосновская Елагину в своей предсмертной беседе. Тут она, роняя сло–ва, жаловалась ему:
— Я росла одиноко, за мной никто не смотрел. Я бы–ла в своей семье, да и во всем мире, всем чужая… Одна женщина, — да будет проклято ее потомство! — развра–щала меня, доверчивую, чистую девочку… А во Львове я искренне полюбила одного человека, как, отца, который оказался такой негодяй, такой негодяй, что я вспомнить не могу о нем без ужаса! И он приучил меня к гашишу, к вину, он возил меня в Константинополь, где у него был целый гарем, он лежал в этом гареме, смотря на своих голых рабынь, и заставлял раздеваться и меня, подлый, низкий человек…
IX
У нас, в нашем городе, Сосновская скоро стала прит–чей во языцех.
— Еще во Львове, — говорил свидетель Мешков, — многим предлагала она умереть за одну ночь с ней и все твердила, что ищет сердце, способное любить. Она очень настойчиво искала это любящее сердце. А сама постоян–но говорила: «Моя главная цель — жить и пользоваться жизнью. Купор должен пробовать все вина и ни одним вином не упиваться. Так же должна поступать и женщи–на с мужчинами». И так она и поступала, — говорил Меш–ков. — Совсем не уверен, все ли вина она пробовала, но знаю, что окружила она себя огромным количеством их. Впрочем, может быть, и это делала она главным образом для того, чтобы создавать вокруг себя шум, приобретать себе клакеров для театра. «Деньги, — говорила она, пу–стяки. Я жадна, порою скупа, как последняя мещанка, но как?то не думаю о деньгах. Главное — слава, все ос–тальное будет». И о смерти она, по–моему, постоянно толковала тоже только с этой целью: заставить говорить о себе…
