Без затей - Крелин Юлий Зусманович (книги хорошего качества .TXT) 📗
Очухавшись от первой волны страха, я испытал приступ доселе неведомого волнения: что и говорить, ласкает душу, когда о тебе пишут столь возвышенно комплиментарно, можно сказать, весь мир оповещают о том, как ты хорош, самоотвержен, бескорыстен… Новая волна — неприязнь, замешенная на изрядной злости и страхе. Во-первых, я просил не писать! Кстати, мог бы и показать предварительно, чтобы не было никакой клюквы. То, что журналисту кажется находкой, с точки зрения профессионала выглядит порой просто смешным. Злость раздувалась, как внезапный аллергический отек.
Начиненный смятением и яростью, я заперся в кабинете и продолжил изучение плача по аппаратуре и панегирика отделению. Выставили на посмешище! Уж теперь-то кто-нибудь прокатится утюгом по нашей мечте… Как прожектором, высветили — кто знает, что разглядят из серого тумана невидимые специалисты своим зорким профессиональным глазом?
Ворвался к Льву. Тот сиял как начищенный самовар.
— Ваша работа? Долго думали?
Лев осел и потемнел, словно снег, которого коснулся теплый воздух, и ошарашенно смотрел на меня.
— Неужели не понимаете, что помогать надо втихую?
— Дмитрий Григорьевич, напрасно злишься. Мы все рассчитали. После статьи они обязаны реагировать сразу.
— «Реагировать»! А то, что его могли не резать, а вытащить камень этой игрушкой? Это как? Надо ж такое написать! Какое же в этом случае мы имеем право оперировать? Тут уж на нас выспятся! Хорош гусь! Сейчас они нам нареагируют! Еще и подсказал, за что бить. — И тут же спохватился. Стыдно стало за вспышку. Оба они хотели как лучше, а я — с ходу в крик. Лик этот сияющий узрел и взорвался. Все же он больной, и больной, благодарный нам. Откуда ему и журналисту знать все наши тонкости? — Прости, Лев Романович. Это я от смущения. Неловко, когда в глаза хвалят, да еще сверх заслуженного. У нас, знаешь ли, клан, своего рода монашеский орден. Испокон веку врачи несколько отделены от другого мира. Непосвященным наших трудностей не понять. А полностью раскрыться перед всеми, обнажиться мы не готовы. Да и кто готов? Так что не заслужили мы похвалы. Все наоборот может случиться.
Как всегда, многословием пытаюсь сгладить собственное хамство, разутюжить складки неприязни между больным и врачом.
— Не скромничай, Дмитрий Григорьевич, в заметке все правильно изложено! Вы же не побоялись трудностей! — Лев снова стал понемногу раздуваться. Бесполезно ему объяснять.
— Ладно, Романыч. Мне надо идти больных смотреть.
— Можно я позвоню из вашего кабинета?
— Разумеется, звони.
Представляю, как он сейчас расписывает автору, что все в порядке, все довольны, я, мол, от похвалы зарделся, как девчонка… Уверен, что Рая уже принесла ему миллион экземпляров и он их роздал всей больнице. Небось уже с дежурным персоналом референдум провел, пока я до работы доехал.
Говорят, быть знаменитым некрасиво. Я бы сказал — опасно. Достали бы мы эти чертовы эндоскопы в конце концов, ну, через год, два, три… Что за нетерпячка? А чего добились?.. К концу операции волны пошли по всей больнице. Только стали зашивать, прибежала старшая сестра: срочно вызывает главврач.
— Не брошу же я!
Конечно, мог бросить. И без меня зашили бы. Но к начальству никогда не надо спешить. Хватит, наторопился за нынешний сезон по горло. У меня еще одна операция, имею формальное право не уходить отсюда до конца работы. Зашил больного до последнего шовчика и остался в блоке, курил в ожидании, когда увезут этого и подадут следующего. Конечно, лучше, если б два операционных стола было: сразу перешел бы к следующему больному, тому уже дали бы наркоз, и не пропадало бы впустую мое уникальное время. Смех один. Все — бы, бы, бы… Егор рядом записывает историю болезни. Удивительно, до сих пор про статью словом необмолвился. Наверное, сидит и иронизирует про себя. Будто подслушал:
— Нина звонила — поздравляла.
— Не с чем.
— Как — не с чем? А реклама?
— Надо быть очень уверенным в качестве товара, чтоб его рекламировать. Скажи честно: ты был в курсе?
— С ума сошел!
Хотелось, чтоб он поднял голову, в глаза ему посмотреть: не врет? Но тут явилась, как говорится, к Магомету гора — главный врач:
— Ты что? Не мог прийти? Ведь ничего не делаешь!
— Наркоз уже дают больному. Егор смылся. Остались вдвоем.
— Виданное ли дело — главный врач сама к нему идет! Герой статейный. Дождались праздничка! Вызывают в управление. Поедем вместе.
— Я не могу. У меня операция.
— Без тебя обойдутся.
— Нет. Так нельзя.
— Знаю, что нельзя. Большая операция?
— Час-полтора.
— Как кончишь — сразу ко мне. Расскажешь, по каким каналам шла самодеятельность.
— Да мы ничего не знали. Он в больнице у нас лежал.
— А как попал к нам?
— «Как, как»! «Скорая» привезла. — Не подводить же Егора.
— Ох, Дим, дорого нам обойдутся твои эндоскопы!
После операции поднялся в отделение. В палате юбиляром возлежал Златогуров. Статья в газете — еще одно лекарство, тест, подтверждающий его необходимость миру. Прошел мимо открытой двери, не стал разговаривать с ним. Быстро переоделся, и мы с главной поехали.
Сидел в приемной, пока она беседовала с начальником. Тот был холоден, но не шумлив, как можно было ожидать. Выяснил нашу оснащенность и сказал, что весьма неплохо для такой слабой больницы, как наша. «Слабая» — пожалуй, единственный отдаленный рокот надвигающейся грозы. Разговаривать с заведующим отделением, то есть со мной, отказался.
Дома меня встретили как обычно. Про статью никто не заикался, все занимались своими делами. Я беспрерывно подходил к телефону: благодарил, объяснял, оправдывался. Наконец Валя не выдержала:
— Ну, герой дня, с тобой еще можно общаться или без доклада не входить?
Начинается!
— Ты этого хотел, Жорж Данден.
— С чего ты взяла?
— Да уж я вижу. Вся жизнь твоя должна была вылиться в какой-нибудь эдакий кунштюк.
Ничего себе заявочка! Я пожал плечами и пошел к сыну играть в шахматы. Кончилось тем, что стали смотреть по второй программе какое-то старье.
19
Марат Анатольевич Тарасов на дежурство немного опоздал. Криминала в этом не было. Воскресенье, ни начальства, ни конференции, но Георгий Борисович нервничал: договорились поехать с Ниной на собачью выставку. Он уже переоделся и, как говорят, стоял на изготовке у линии старта; лишь только Марат вошел, наскоро ему перечислил, кто поступил, кто требует наблюдения, и простился уже из-за дверей.
Воскресный обход — всегда облет; всех больных не знаешь, поэтому внимание дежурных задерживается лишь на тех, о ком предупредил палатный врач либо кто обратил на себя внимание словом, видом, неожиданным анализом или подскочившей температурой. Обход был недолог, новые больные пока не поступали, и, воспользовавшись паузой, Марат отправился к Златогурову поболтать.
Лев Романыч лежал в постели и смотрел телевизор.
— Что смотришь, Романыч?
— Время заполняю. Нет тут ничего.
— А чего грустный?
— А чего веселиться?
— Ишь ты какой грубиян. Дай-ка ногу пощупать.
— Щупай. Ты за это зарплату получаешь. — Лев угрюмо хохотнул.
Вроде бы немного запали вены, запустели. Или показалось? На ощупь нога теплая. Пульса на стопе нет, но может и не быть. Протез хорошо пульсирует. Все в порядке. Марат набросил на Златогурова одеяло.
Но не может врач оставаться спокойным, если у больного без видимой причины начинается спад, особенно на фоне привычной эйфории. Пустая байка, анекдот, дежурная шутка, подначка — все идет в ход. Чем незамысловатей, тем верней действует. Лишь выздоровев, дома или в компании с друзьями больной начинает иронизировать, дескать, у теперешних докторов юмор совсем не тот, что был когда-то у настоящих земских врачей. Можно подумать, кто-нибудь из них видел и слышал хоть одного земского врача.
Надо как-то расшевелить Златогурова, совсем скис. О статье, что ли, покалякать? Жаль, сказал Марат, что пушечный удар пришелся на такую малость, как пять несчастных гастроскопов. Вот если бы вслед искомым аппаратам зацепились и поползли в больницу благодаря статье все остальные фантастические достижения прогресса, упомянутые Глебом, вот тогда бы мы развернулись!
