Сага о Форсайтах, том 2 - Голсуорси Джон (первая книга TXT) 📗
— Я сегодня слышала, папа, как лорд Шропшир говорил, что «честность лучшая политика» — это просто пережитое викторианства.
— Хоть он и старше меня на десять лет, не понимаю, с чего он это взял. Все теперь вывернуто наизнанку.
— Но если это лучшая политика, так особой добродетелью это никогда и не было, так ведь?
Сомс резко взглянул на ее улыбающееся лицо.
— Почему?
— Ой, не знаю! Куропатки из Липпингхолла, папа.
Сомс потянул носом.
— Мало повисели. Ножки куропатки должны быть куда сочней.
— Да, я говорила кухарке, но у нее свой взгляд на вещи.
— А в хлебном соусе должно быть чуть побольше лука. Викторианство, подумаешь! Он, верно, и меня назвал бы викторианцем!
— А разве это не так, папа? Ты сорок шесть лет при ней прожил.
— Прожил двадцать пять без нее и еще проживу.
— Долго, долго проживешь, — мягко сказала Флер.
— Ну, это вряд ли.
— Нет, непременно! Но я рада, что ты не считаешь себя викторианцем. Я их не люблю:
слишком много на себя надевали.
— Не скажи.
— Во всяком случае, завтра ты будешь в царствовании Георга.
— Да, — сказал Сомс. — Там, говорят, есть кладбище. Кстати, я купил место на нашем кладбище, в углу. Чего еще искать лучшего? Твоя мать, верно, захочет, чтобы ее отвезли хоронить во Францию.
— Кокер, налейте мистеру Форсайту хереса.
Сомс не спеша понюхал.
— Это еще из вин моего деда. Он дожил до девяноста лет.
Если они с Джоном доживут до девяноста лет, так никто и не узнает?.. В десять часов, коснувшись губами его носа, она ушла к себе.
— Я устала, папа; а тебе завтра предстоит длинный день. Спокойной ночи, милый!
Счастье, что завтра он будет в царствовании Георга!
VIII. ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД
Неожиданно затормозив машину на дороге между фермой Гейджа и рощей в Робин-Хилле, Флер сказала:
— Джон, милый, мне пришла фантазия. Давай выйдем и погуляем здесь. Вельможа в Шотландии. — Джон не двинулся, и она прибавила: — Мы теперь долго с тобой не увидимся, раз твой портрет готов.
Тогда Джон вышел, и она отворила калитку, за которой начиналась тропинка. В роще они постояли, прислушиваясь, не заметил ли кто их незаконного вторжения. Ясный сентябрьский день быстро меркнул. Последний сеанс затянулся, было поздно, и среди берез и лиственниц рощи сгущались сумерки. Флер ласково взяла его под руку.
— Слушай! Правда, тихо? Как будто и не прошло семи лет, Джон. А тебе хотелось бы? Опять были бы невинными младенцами?
Он ответил сердито:
— К чему вспоминать — все случается так, как нужно.
— Птицы ложатся спать. Тут совы водились?
— Да; скоро, наверно, услышим их.
— Как пахнет хорошо!
— Деревья и коровники!
— Ваниль и тмин, как говорят поэты. А коровники близко?
— Да.
— Тогда не стоит идти дальше.
— Вот упавшее дерево, — сказал Джон, — Можно сесть подождать, пока закричит сова.
Они сели рядом на старое дерево.
— Росы нет, — сказала Флер. — Скоро погода испортится. Люблю, когда веет засухой.
— Люблю, когда пахнет дождем.
— Мы с тобой никогда не любим одно и то же, Джон. А между тем — мы любили друг друга. — Она плечом почувствовала, как он вздрогнул.
— Вот и часы бьют! Уж поздно. Флер! Слышишь? Сова!
Крик раздался неожиданно близко, из-за тонких ветвей. Флер встала.
— Попробуем ее отыскать.
Она двинулась прочь от упавшего дерева.
— Ну, где ты? Побродим немножко, Джон.
Джон поднялся и побрел рядом с ней между лиственниц.
— Кажется, сюда — верно? Как быстро стемнело. Смотри — березы еще белеют. Люблю березы, — она положила ладонь на бледный ствол. — Какой он гладкий, Джон, словно кожа, — и, наклонившись вперед, приникла к стволу щекой. — Вот потрогай мою щеку, а потом кору. Правда, не отличишь, если бы не тепло?
Джон поднял руку. Она повернулась и коснулась ее губами.
— Джон, поцелуй меня один раз.
— Ты ведь знаешь, я не могу поцеловать тебя «один раз». Флер.
— Тогда целуй меня без конца, Джон.
— Нет, нет, нет!
— Все случается так, как нужно, — это ты сказал.
— Флер, не надо! Я не вынесу.
Она засмеялась — нежно, еле слышно.
— И не нужно. Я семь лет этого ждала. Нет! Не закрывай лицо. Смотри на меня! Я все беру на себя. Женщина тебя соблазнила. Но, Джон, ты всегда был мой. Ну вот, так лучше. Теперь я вижу твои глаза. Бедный Джон! Поцелуй меня! — В долгом поцелуе она словно лишилась чувств; не знала даже, открыты его глаза или закрыты, как у нее.
И опять прокричала сова.
Джон оторвался от ее губ. Он дрожал в ее объятиях, как испуганная лошадь.
Она прижалась губами к его уху, шептала:
— Ничего, Джон, ничего. — Услышала, как у него захватило дыхание, и ее теплые губы продолжали шептать: — Обними меня, Джон, обними меня!
Теперь не оставалось ни проблеска света; между темных перистых веток глядели звезды, и далеко внизу, там, где начинался подъем, дрожало и подбиралось к ним сквозь деревья неверное мерцание всходящей луны. Легкий шорох нарушил безмолвие, стих, раздался снова. Ближе, ближе Флер прижималась к нему.
— Не здесь, Флер, не здесь. Я не могу... не хочу...
— Нет, Джон, здесь, сейчас. Ты ведь мой.
Когда они снова сидели на упавшем дереве, сквозь деревья светила луна.
Джон сжимал руками виски, и ей не были видны его глаза.
— Никто никогда не узнает, Джон.
Он уронил руки и посмотрел ей в лицо.
— Я должен ей сказать.
— Джон!
— Должен!
— Не можешь, пока я не позволю. А я не позволяю.
— Что мы сделали? О Флер, что же мы сделали?
— Так суждено было. Когда я тебя увижу, Джон?
Он вскочил на ноги.
— Никогда, если только она не узнает. Никогда, Флер, никогда! Я не могу продолжать тайком!
В мгновение и Флер была на ногах. Они стояли, положив, руки друг другу на плечи, точно в борьбе. Потом Джон вырвался и как безумный ринулся назад в рощу.
Она стояла дрожа, не решаясь позвать. Стояла ошеломленная, ждала, что он вернется к ней, но он не шел.
Вдруг она застонала и опустилась на колени; и опять застонала. Он должен услышать и вернуться! Не мог, не мог он уйти от нее в такую минуту!
— Джон!
Ни звука. Она встала с колен, стояла, вглядываясь в побелевший сумрак. Прокричала сова; и Флер с ужасом увидела, что луна зацепилась за верхушки деревьев, следит за ней как живая. Задохнувшись рыданьем, она заплакала тихо, как обиженный ребенок. Стояла, слушала изо всех сил. Ни шороха, ни шагов, ни крика совы — ни звука, только далеко и тихо проезжают по лондонской дороге машины. Что он, пошел к автомобилю или прячется от нее в этой роще, жуткой, полной теней?
— Джон! Джон!
Не отвечает! Она побежала к калитке. Вот машина — пуста! Она села и склонилась над рулем, чувствуя, что вся онемела. Что это значит? Что же, она проиграла в самый час победы? Не мог, не мог он оставить ее здесь! Машинально зажгла она фары. Прошли двое пешком, проехал велосипедист. А Флер так и сидела онемев. И это — свершение? Свершение, о котором она мечтала? Несколько мгновений торопливой, исступленной страсти — и это? К обиде и растерянности примешивался стыд, что в такую минуту он мог убежать от нее, и страх, что, добившись его, она его потеряла!
Наконец она пустила машину и тоскливо поехала вперед, посматривая на дорогу, безнадежно надеясь догнать Джона. Ехала очень медленно и, только добравшись до поворота на Доркинг, окончательно потеряла надежду. Как она вела машину остальную часть пути, она и сама не знала. Жизнь словно разом ее покинула.
IX. ПОХМЕЛЬЕ
Джон, ринувшись назад в рощу, повернул налево, миновал пруд и, выйдя на опушку, полем побежал в гору, к дому, как будто он все еще там жил. Дом высился над террасой и газонами — неосвещенный, призрачный в лунном сиянии. За кустом рододендронов, где маленьким мальчиком Джон играл в прятки или с луком и стрелами охотился на жука-оленя, он опустился на землю, так как ноги вдруг отказались его держать, и сжал пылающие щеки горячими кулаками. Он давно уже знал и не знал, мечтал и боялся мечтать об этом! Подавляюще, внезапно, неотступно! «Так суждено было!» — сказала она. Ее можно всячески оправдать; но где оправдание для него? Он не находил его среди этих озаренных луной рододендронов. А, между тем, дело сделано! Чей он теперь? Он встал и, словно ища ответа, поглядел на дом, где родился, рос и играл. Побеленный луной, без огней, дом казался призраком, хранил какую-то тайну. «А я не позволяю тебе сказать!.. Когда мы опять увидимся?» Значит, она хочет тайного любовника? Невозможно! Единственный абсолютно невозможный выход. Он будет принадлежать или одной, или другой, но не обеим. Все его существо разрывалось, но это решение было твердо. Он пошел, пригибаясь, позади кустов рододендрона, тянувшихся вдоль нижнего края лужайки, добрался до стены владения, через которую так часто перелезал в детстве, и, подтянувшись на руках, соскочил на верхнее шоссе. Никто его не заметил, и он поспешил прочь. Он глухо, смятенно жаждал попасть домой, в Уонсдон, — хотя что он будет делать, когда попадет туда, он и сам не знал. Он повернул на Кингстон.
