Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Пора, скоро корову выгонять, а ты поспи и садись заниматься, на дворе август…
Маруся повторяла Веру Васильевну.
Слава шел домой, сперва вдоль Озерны, потом поверху, — туман рассеивался, все в природе обретало истинный цвет, голубело небо, зеленела трава, сияла киноварью крыша волисполкома.
Вот и почта, временный его дом, дверь в контору заперта двумя болтами, не выломать никому, почтмейстерша блюдет порядок, зато оконные рамы распахнуты, залезай и забирай хоть всю корреспонденцию.
Слава влез в окно и тихо прошел на жилую половину.
В комнате тишина. Петя посапывал на коечке у стены, пришел на ночь домой, и мама тоже как будто спала.
Слава осторожно сел за стол, спать не хотелось, придвинул учебники — надо наверстывать время, потраченное на прогулки при луне, — эх вы, синусы-косинусы…
Но мама, оказывается, не спала.
— Выпей молока, — вполголоса сказала Вера Васильевна. — Поспи и берись за учебники.
«О, господи…» — мысленно простонал Слава.
— Хорошо, — ответил он матери. — Я не хочу молока, я не хочу спать, ты же видишь, я занимаюсь.
Через полчаса он все-таки лег, не слышал, ни как встала Вера Васильевна, ни как уходил на хутор Петя.
Его разбудило постукивание каких-то деревяшек…
Слава прислушался. Постукивал кто-то в конторе. Голосов не слышно, Анна Васильевна копалась в огороде. Слава выглянул за дверь. Григорий.
— Где почтмейстерша? — спросил он. — Да не ищи, не ищи ее, я за тобой, Дмитрий Фомич послал…
— Случилось что?
— Бумага пришла для тебя…
Слава стремглав побежал в исполком через капустное поле.
Дмитрий Фомич со значительным видом вручил Славе пакет:
— Вячеславу Николаевичу Ознобишину из укомпарта!
Нет, не забыли его, Афанасий Петрович хозяин своему слову!
Путевка. Направление в Московский государственный университет.
И записка:
«…задержали путевку в губкоме. Собирайся! Опоздание на несколько дней не имеет значения, место забронировано, ты послан по партийной разверстке. Факультет соответствует особенностям твоего характера. Вспомни наш разговор: политика — коварная профессия… С ком. приветом…»
«Последний привет от Шабунина, — думает Слава. — Теперь он окончательно отпускает меня от себя».
— Вызывают на работу? — поинтересовался Дмитрий Фомич.
— Посылают учиться…
Слава побежал к Вере Васильевне.
— Мама, еду в Москву!
— А куда?
— На медицинский!
— Ты рад?
— Не знаю.
— А я рада. Такая хорошая профессия…
Начались сборы. А какие сборы? Выстирать и погладить две рубашки, начистить сапоги да лепешек на дорогу напечь?
Слава заторопился к Марусе.
— Уезжаю!
Маруся вздрогнула.
— О-ох!…
И больше ничего.
Долго сидели молча. Сказать надо было много, а слов не находилось. Марусе не хотелось оставаться одной, а Слава рвался уже в другой мир.
Вечером об отъезде брата узнал Петя.
— Опять бросаешь нас с мамой? — пошутил он. — Смотри не пропади…
Всю ночь Слава проговорил с матерью. Он возвращался в знакомую Москву и в то же время в Москву, которой не знал, где еще нужно отыскать свое место.
Московский университет. Сколько поколений Ознобишиных вышли из-под его сводов! Как-то встретит он Славу? Где остановиться? Вера Васильевна давно не писала деду, и дед не писал дочери. Жив ли он? Идти за помощью к Арсеньевым не хотелось, да и не пойдет он к ним. Николай Сергеевич Ознобишин не одобрил бы сына, если бы он прибегнул к протекции. А как быть самой Вере Васильевне? Пете тоже надо учиться. Вера Васильевна начала припоминать. Нашелся родственник в Петровской академии. Илья Анатольевич. Профессор. Надо зайти к нему, посоветоваться. Да и самой Вере Васильевне мало смысла оставаться в деревне. Зернов часто дает понять, что иностранные языки крестьянским детям ни к чему, умели бы пахать да косить, французский язык — это язык русских аристократов. Да и невозможно вечно находиться в зависимости от Анны Васильевны. Пусть Слава сходит в школу, где преподавала Вера Васильевна. Частная гимназия Хвостовой. Теперь она, вероятно, тоже называется школой второй ступени. Если ее возьмут обратно, Вера Васильевна вернулась бы…
Порешили на том, что Слава едет к деду, в общежитие проситься не будет, а на будущее лето Вера Васильевна и Петя тоже переберутся в Москву.
Утром надо было идти искать лошадь. Просить Данилочкина? Гужевая повинность отменена, своих лошадей исполком не имеет, только затруднять просьбами. Марью Софроновну просить бесполезно. У Филиппыча обмолот, неудобно…
Слава вспомнил о Денисовых и поймал себя на мысли о том, что в разговорах о Москве Вера Васильевна и сам Слава обошлись в будущей жизни без Маруси.
Неловко стало Славе в душе…
Днем зашел к Марусе.
— У кого бы нанять лошадь?
— Подожди…
Она нашла во дворе отца, поговорила, вернулась.
— Я сама отвезу тебя.
— Ты не обернешься за один день.
— Переночую на станции.
— Может, захватим Петю?
— Нет, я одна. Одна хочу проводить тебя.
Вторую половину дня Слава ходил по знакомым и прощался.
Ничто не изменилось в исполкоме за пять лет, Данилочкин сидит за письменным столом Быстрова, на том же обтянутом черной кожей диване, разве что кожа еще больше пообтрепалась и стерлась, по-прежнему сидит за своим дамским столиком Дмитрий Фомич.
Но душа у волисполкома другая, нет уже сквозняков, окна закрыты, все спокойно, уравновешенно, прочно.
— Улетаешь? — спрашивает Дмитрий Фомич. — Ушел Иван Фомич, улетаешь ты…
— Не тревожься за мать, — утешает Славу Данилочкин. — Поддержим…
На заре к почте подъезжает Маруся. Гнедая денисовская кобылка запряжена в легкие дрожки, Маруся в материнском плисовом жакете, для Славы на случай дождя брезентовый плащ.
Вера Васильевна видит в окне Марусю.
— Уже!
Долгие проводы — лишние слезы. Мама ничего не говорит. Держит себя в руках. Будит младшего сына.
— Петя, Слава уезжает!
Петя вскакивает, он привык рано вставать.
Слава обнимает мать, брата, выходит из дома, секунду колеблется и, хотя мама смотрит в окно, целует Марусю в щеку.
Она вопросительно взглядывает на Славу:
— Поехали?
Мягким движением отдает вожжи Славе и уступает место перед собой.
Ничего не сказано, они даже не думают об этом, но в этом движении исконный уклад деревенской жизни, женщина уступает мужчине первое место: ты хозяин, ты и вези.
Не успевает Слава сесть, как лошадка срывается с места, а он еще подергивает вожжами: скорее, скорее — это он тоже не осознает, спешит оставить Успенское.
Капустное поле, церковь, погост…
Многое он здесь оставляет! Здесь в школе возле церкви впервые увидел Степана Кузьмича, здесь неустрашимый Быстров спас дерзкую бабенку от озверевших мужиков, здесь хоронили Ивана Фомича, здесь, на ступеньках школы, они, первые комсомольцы, мечтали о необыкновенном будущем…
Простите меня!
Побежали орловские золотые поля…
Далеко, в голубой бездне, курчавые облака. Барашки. То несутся, то замедляют бег. Сизые, лиловатые, белые. Собьются в отару, закроют солнце и опять разбегутся.
— Не нужно стихов, — говорит Маруся, — своих слов, что ли, у тебя нет?
А ведь такие хорошие стихи, думает Слава. Но Маруся почему-то не в настроении. Впрочем, понятно почему. Но зачем растравлять себе душу?
Кобылка бежит с завидной лихостью. Сыта, ладна, ухожена. Бежит себе, только пыль из-под копыт. По обочинам зеленая травка ковриками скатывается в канавы.
Не так-то уж она гладка, полевая дорога, не так легка, как кажется…
Бежит себе кобылка, бежит, легко у Славы на сердце, мысли спешат все дальше и дальше, он уже видит московские улицы…
Ничего он не видит!