Порнография - Гомбрович Витольд (читаем книги TXT) 📗
Я был ошеломлен и измучен… столько впечатлений… но я уже знал его… и понимал, что он вновь затеял какую-то игру с нами и с самим собой… в напряжении от близости мертвого тела Фридерик совершал какую-то работу, проводил акцию, цель которой была скрыта в его сознании. Все это делалось умышленно, хотя, возможно, умысел не был осознан им самим, возможно, следовало бы сказать, что ему известна была лишь преамбула к замыслу, – но я бы удивился, если бы дело тут было в воздаянии почестей Амелии, нет, речь шла о подключении к нам того, лежащего, во всем его скабрезном и компрометирующем значении, об «выуживании» его, выпячивании и «увязывании» с Геней и Каролем. Однако какая же связь могла возникнуть между ними? Конечно, эта золотистая дикость подходила нашей паре уже хотя бы потому, что тоже была шестнадцатилетней, но, кроме этого, я не видел между ними ничего общего, и, думаю, Фридерик тоже не видел, а действовал вслепую, руководствуясь таким же, как у меня, смутным ощущением, что он, тот лежащий, усиливает их, демонизирует… Именно поэтому Фридерик прокладывал дорогу к ним ему, лежащему.
Только на следующий день (заполненный приготовлениями к похоронам) я узнал подробности рокового происшествия – которое оказалось в высшей степени запутанным, странным, ненормальным. Восстановление фактов было делом нелегким, осталось много безнадежных пробелов – тем более что единственные свидетели, тот самый Юзек, Юзек Скужак, и старая кухарка Валерия, терялись в хаосе своего темного, беспомощного рассудка. Все указывало на то, что пани Амелия, войдя в буфетную, услышала какой-то шорох на лестнице, ведущей в кухню, и натолкнулась там на этого Юзека, который прокрался в дом, чтобы что-нибудь стянуть. Услышав ее шаги, он бросился в первые попавшиеся двери и оказался в комнате кухарки, разбудив спавшую крепким сном Валерию, которая зажгла спичку. Дальнейший ход событий известен прежде всего из ее бессвязного рассказа.
– Как я зажгла спичку, да как увидела, что кто-то стоит, так вся и занемела, даже двинуться не могла, а спичка у меня в пальцах догорела, вона, весь палец сожжен. А пани помещица против него стоит, у дверей, и тоже ни с места. Спичка-то у меня погасла. Ничего не видать было, окно ставнями закрыто, я лежу, смотрю, ничего не видать, темно, хоть бы половица скрипнула, ничего и ничего, будто их и нету, я лежу, только на Господа Бога и надеюсь, и ничего, тихо, ну, смотрю я на пол, а там уголек спички светится, но все одно ничего не освещает, ничего и ничего, хоть бы кто вздохнул, а то ничего. Как вдруг… – здесь она запнулась, будто споткнувшись о брошенное поперек бревно, – как-то так… как-то пани вдруг кинется! На него!… Кажись, под ноги ему… кинулась… Ну, и повалилась!… Я уж не знаю, храни нас Боже, хоть бы уж ругнулся кто, а так ничего и ничего, только на полу возятся, я хотела помочь, да где там, обомлела совсем, а тут слышу, нож в тело втыкается, раз, другой, снова слышу – нож в тело, а потом оба убегли в дверь, и все! Тут уж я вконец обомлела! Обомлела, и все тут!
– Это невозможно! – резко заявил Вацлав, выслушав ее рассказ. – Такого не могло быть! Не верю, чтобы мать… вела себя подобным образом! Эта баба что-то напутала, переврала по своей глупости, ох, лучше уж квохтанье кур, лучше уж, – кричал он, – квохтанье кур!
И тер ладонью лоб.
Но показания Скужака совпадали с тем, что рассказала Валерия: помещица бросилась первая и «повалила» его, потому что «под ноги» бросилась. С ножом. И он показал не только пораненное бедро и бок, но и отчетливые следы от укусов на шее и руках.
– Кусалась, – сказал он. – Нож я вырвал, а она сама на нож напоролась, ну, я вскочил и бежать, а староста стрельнул в меня, у меня нога замлела, я и сел… Ну, и словили меня.
Но в то, что Амелия «напоролась» на нож, никто не верил.
– Ложь, – сказал Фридерик. – Что же касается укусов, боже мой, да в борьбе за жизнь, в яростной схватке с вооруженным бандитом (ведь нож был у него, а не у нее)… ну и нервы, конечно… Ничего удивительного. Инстинкт, знаете ли, инстинкт самосохранения…
Так он говорил. Тем не менее все это было по меньшей мере странно… и непристойно… пани Амелия, кусающаяся с… И с ножом все было не так-то просто, ведь, как оказалось, нож принадлежал Валерии, длинный и острый кухонный нож, которым резали хлеб. Так вот, этот нож лежал на столике у кровати, именно там, где стояла Амелия. Из чего следовало, что она, на ощупь, в темноте найдя нож, бросилась с ним на…
Убийца Амелии был босым, с темными ступнями, и в нем преобладали два довольно банальных цвета – золото кудрей, падающих на черные глаза, в которых застыла угрюмость, как в лесных озерах. Эти цвета усиливались ослепительным, чистым блеском зубов, белизна которых объединяла его с…
Ну так что? Так как же? Все говорило за то, что пани Амелия, оказавшись в темной комнате с этим (парнем) в тисках усиливающегося напряжения, не выдержала и… и… Нащупала нож. После чего она озверела. Бросилась на него, чтобы убить, а когда они упали вдвоем, кусалась как безумная. Она? С ее праведностью? В ее возрасте? Она, непогрешимая, с моральными устоями? Не было ли это только фантазией, рожденной в темном мозгу кухарки и парубка, дикой легендой под стать им самим, искажающей неуловимые оттенки картины, скрытой во тьме? Темнота в комнате была удвоена темнотой их воображения – и Вацлав, окруженный этой темнотой, которая валила его с ног, не знал, что делать, это для него убивало мать сильнее ножа, пачкало ее и шельмовало – он не знал, как ее спасти для себя от этого безумия, засвидетельствованного на шестнадцатилетнем теле ее зубами и ножом. Такая смерть матери разбивала для него вдребезги всю ее жизнь, Фридерик старался, как мог, подбодрить его.
– Нельзя основываться на их показаниях, – говорил он. – Прежде всего, они ничего не видели, потому что было темно. Во-вторых, ведь это совершенно невозможно для вашей матери, это совсем на нее не похоже – и мы можем сказать только одно, но с абсолютной уверенностью: того, что они рассказали, не могло быть, все должно было случиться как-то иначе в этой темноте, им столь же недоступной, как и нам… это аксиома, это не подлежит сомнению… хотя естественно, если в темноте, то… (– То что? То что? – спрашивал Вацлав, видно было, что он сбит с толку) то… ну, темнота, понимаете… темнота – это нечто… освобождающее от… Нельзя забывать о том, что человек живет при свете и на свету. В темноте свет исчезает. Вы понимаете, вокруг ничего нет, вы остаетесь только с самим собой. Но вы, конечно, понимаете. Естественно, мы привыкли к тому, что каждый раз, когда мы гасим лампу, становится темно, однако это не исключает, что в отдельных случаях темнота может вконец ослепить, вы понимаете… но ведь пани Амелия даже в такой темноте осталась бы пани Амелией, не правда ли? Хотя в данном случае темнота таила в себе нечто… (– Что? – спросил Вацлав. – Говорите, пожалуйста!) Ничего, ничего, глупость, вздор… (– Что именно?) Да так, ничего, только… этот юноша, парень, из деревни, может быть, неграмотный… (– Что из того, что неграмотный?) Ничего, ничего, я хочу только сказать, что в данном случае темнота таила в себе молодость… скрывала босого парня… а с молодым легче проделать что-нибудь подобное, чем с… то есть если бы это был кто-нибудь более серьезный, тогда… (– Что тогда?!) Я хочу сказать, что с молодым легче, да, легче – и в темноте – легче проделать что-нибудь этакое с молодым, чем со взрослым и… Да не тяните меня за язык! – воскликнул Фридерик, он был действительно напуган, у него даже пот на лбу выступил. – Это я только так… теоретически… Но ваша мать… ах, нет, абсурд, исключено, ерунда! Правда ведь, Кароль? А, Кароль?
Почему он обращался к Каролю? Если он испуган – то зачем же к Каролю приставать? Но он принадлежал к тому типу людей, которые притягивают дикого зверя именно потому, что не хотят с ним встречаться, – выманивают самим своим заразительным, преувеличенным, провоцирующим и материализованным страхом. И, вызвав этого зверя, он уже не мог не дразнить его. Интеллект Фридерика потому был таким беспокойным и сумасбродным, что он сам воспринимал его не как свет, а как тьму – он был для него такой же слепой стихией, как инстинкт, он не доверял ему, чувствовал себя в его власти, но не знал, на что он его толкает. И он был плохим психологом со своим слишком богатым воображением – его представление о человеке могло вместить в себя все что угодно, – поэтому и пани Амелию он мог себе представить в любой ситуации. В полдень Вацлав уехал, чтобы «уладить дела с полицией», то есть чтобы хорошей взяткой остудить ее сыскной пыл – если бы власти до всего дознались, неизвестно, чем бы это кончилось. Похороны состоялись на следующий день, утром – недолгие, даже поспешные. Затем мы отправились обратно в Повурну, и с нами Вацлав, бросивший дом на волю Божью. Это меня не удивило – я понимал, что теперь он не хотел разлучаться с Геней. Впереди ехала коляска, в которой сидели женщины, Ипполит и Вацлав, а за ней на бричке, которой правил Кароль, ехали я с Фридериком и еще кое-кто: Юзек.
