Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
Степан Кузьмич всегда был не трусливого десятка, а кулаков этих не боялся совсем.
— Это вы-то судьи? — насмешливо произнес он.
— А кто ж мы, по-твоему? — заносчиво спросил Выжлецов.
— Гниды вы, вот вы кто. Я с вами и говорить-то считаю ниже своего достоинства.
Один из парней кинулся к Быстрову.
— Толька, прочь! — осадил Выжлецов. — Ты у меня не самоуправничай, не давай воли рукам, пусть все идет по закону… — Он оборотился к Жильцову. — Судить будем, Василий Созонтович, или как?
Тот промолчал, и Выжлецов опять обратился к Быстрову.
— Так слушай же, предаем мы тебя нашему мужицкому суду.
Он и впрямь затеял игру в суд.
— Василий Созонтыч, выскажись, что у тебя отнял Быстров?
— Двух коней реквизировал, это еще до Деникина, а опосля хлеб.
— Сколько? — спросил Выжлецов.
— Одиножды сто пудов из амбара, а двести пудов в риге откопал.
— А у тебя, Парфен Иваныч?
— А у меня овец на мясо забрал, в город отправил.
Выжлецов понуждал высказаться каждого, кто находился в роще, и у каждого нашлось, что поставить Быстрову в вину.
Выступил и Выжлецов, припомнил Степану Кузьмичу и ружья, и пулемет, отобранные в одну из туманных ночей в Козловке, и муку, вывезенную на станцию в счет гарнцевого сбора…
Все эти люди были обижены на Советскую власть, и за все обиды отвечать сегодня приходилось Быстрову.
Выжлецов высказался и развел руками.
— Что можете сказать в свое оправдание, гражданин Быстров?
— А только то, что жалею сейчас, — сказал Быстров, — что не арестовал тебя в ту ночь, когда отбирал оружие, тебя судить надо было, а я пожалел тебя, прохвост ты эдакий!
— На ваши оскорбления отвечать не нахожу нужным, — с достоинством ответил Выжлецов. — Мы здесь не какие-нибудь бандиты…
Выжлецов повернулся к соучастникам.
— Что ж, мужики, какое будет ваше постановление? — И сам ответил: — А постановление будет такое: за разорение крестьянства предать Быстрова Степана Кузьмича смертной казни через повешение. — Он посмотрел в глаза каждому из судей. — Как, мужики, возражениев нет? — И опять сам ответил: — Нет. — Поманил рукой двух парней. — Толька и ты, Ваня, заберитесь вон на тот дуб, завяжите петлю и перекиньте через тот сук.
— Гражданин Быстров, последнее желание у вас будет?
— Будет, — сказал Быстров. — Дай напоследок закурить.
— Это мы можем, — согласился Выжлецов. — Подайте-ка мне кисет…
Ему подали кисет, он аккуратно свернул козью ножку, послюнил, насыпал махорки и поднес цигарку к губам Быстрова.
Но Быстров вдруг отрицательно мотнул головой.
— Нет, не хочу, — сказал он. — Не хочу табаку из твоих поганых рук…
Он бешеными глазами посмотрел на своего палача.
— Вешай! — закричал он. — Вешай, мать твою, все равно не уйти тебе от наших пролетарских рук!
— Мужики, мужики, сюда, — скомандовал Выжлецов и всех до одного заставил подойти и взяться за конец веревки — страховался на всякий случай. — Ну, Степан Кузьмич, извини…
Никто не знал, кто тянул веревку, получалось, тянули все.
Постояли с полчаса возле Быстрова.
— Теперь расходись, — приказал Выжлецов. — А кто проговорится — вздернем на том же суку.
Ураган шел ровной иноходью, солнышко холодно сияло над головой, слепило белизной снежное поле, а рядом сидел убийца Быстрова, и Слава ничего не мог с ним сделать.
— Вы палач.
— Водиться с палачами — не торговать калачами, — загадочно отозвался Выжлецов. — Кому негодный, а кому годный, все люди живут по одному закону, и кому-то надо воздавать им по заслугам.
— Как же вы не боитесь? — спросил Слава. — Вернусь, сразу сообщу о вашем преступлении.
— А ничего у вас не получится, — уверенно сказал Выжлецов.
— Почему?
— Никто не поверит, а и поверит, так ничего не доказать. Лови ветер в поле, ничего я вам не говорил, мало ли что придумали вы по злобе. А впрочем, могу себя еще верней обезопасить.
— Это как же? — насмешливо спросил Слава.
— Да по тебе веревка тоже давно плачет, — зло сказал Выжлецов. — Крысенок обязательно крысой вырастет, отправлю тебя туда же, куда учителя твоего отправили, и вся недолга.
Слава попытался придать своему лицу беспечное выражение, но в сердце у него затрепетал мерзкий холодный комок.
— В Малоархангельске знают, куда я поехал, будут искать, придется висеть еще кому-нибудь, кроме меня, — сказал он как можно равнодушнее. — Так что бросьте свои штучки.
— А ну, вылезай! — истерически взвизгнул Выжлецов. — Какие там штучки! Будешь до весны в сугробе валяться, покуда собаки не найдут!
— Иди к черту, — сказал Слава, чувствуя себя совершенно беспомощным.
— А ты вроде своего Быстрова, не из трусливых, — с уважением сказал Выжлецов. — Даю тебе еще полчаса жизни, проедем Черногрязку, тогда…
Но в деревне Выжлецов соскочил с ползунков.
— Так я ж шутю! — выкрикнул он с напускным весельем. — Езжай себе с богом, спасибо за компанию, мне отседова домой…
Слава дернул вожжами, Ураган перешел на рысь, оглядываться не хотелось, у Славы не было уверенности, что Выжлецов не выстрелит ему в спину.
Ползунки миновали колодец посреди деревни, теперь вправо на Успенское…
Слава оглянулся.
Пусто. В отдалении стоят двое ребятишек, а Выжлецова след простыл, растаял, растворился в слепящей белизне солнечного морозного дня.
38
В Малоархангельске прежде всего следовало сдать коня, Слава завернул на конный двор и, не заходя в укомол, отправился к Шабунину.
— К нему нельзя, пишет, — сказал Селиверстов.
— Но у меня совершенно, совершенно безотлагательное дело…
— У всех безотлагательное, — проворчал Селиверстов и сжалился: — Ладно уж, иди.
Шабунин, как и было сказано, писал, но тут же оторвался от бумаг.
— Как съездил?
— Хорошо.
Впрочем, что хорошего было в этой поездке?…
— Ничего не поделаешь. Всем нам приходится терять близких людей. Важно уметь расстаться с тем, что когда-то жило, радовало, светило, а потом отжило, превратилось в обузу, стало затемнять свет. Закон развития. Приходится иногда оглядываться, однако оглядываться оглядывайся, а больше смотри вперед. Прошлое может послать пулю в спину, но если далеко ушел вперед, пуля не достигнет цели. Быстров для тебя вчерашний день. В нем было много хорошего, но — вчерашний. А впереди новые дни, много дней борьбы и света, которые тоже станут когда-нибудь вчерашними…
В общем-то — слова, но слова эти успокаивали Славу, ставили все на свое место.
— Я вам должен сказать…
— Слушаю.
— Быстрова убили…
Он рассказал Шабунину о слухах, какие ходили в связи со смертью Быстрова, и, главное, передал свой разговор с Выжлецовым.
— Ты точно передаешь разговор?
— Афанасий Петрович!
— У тебя есть склонность к преувеличениям… Трудно допустить, чтобы человек решился на такое саморазоблачение. Впрочем, это пустой разговор. Может, он придумал все это для того, чтобы отравить тебе жизнь? Если ты поверишь, это надолго оставит в тебе осадок…
Слава видел: Шабунин не верит в насильственную смерть Быстрова.
Слава умоляюще смотрел на Шабунина, а тот смотрел на Ознобишина, и чем горячее тот настаивал на своей версии, тем понятнее становилось ему состояние души Ознобишина. Слишком многим был Быстров для этого парня, и потому вопреки фактам он не позволит развенчать своего героя. Иллюзия?… Дай бог ему пронести эту иллюзию сквозь всю свою жизнь!
И, однако, суровый долг учителя — кем иным должен быть Шабунин для Ознобишина? — повелевал Шабунину иллюзию эту разрушить.
— Семин мне иначе докладывал, а он человек осведомленный… Впрочем, не мешает тебе самому поговорить с Семиным. Расскажи ему обо всем, он поможет тебе разобраться.
Слава с горечью подумал, что Быстров Шабунина уже не интересует, — «спящий во гробе мирно спи»…
На другой день после работы Слава пошел к Семину. Кирпичный особнячок в три окна с железными решетками на окнах. Недавно здесь помещалась УЧК, уездная чрезвычайная комиссия, теперь вывеска сменилась — «Уполномоченный Государственного Политического Управления».
