Все люди — враги - Олдингтон Ричард (бесплатные серии книг .TXT) 📗

VII

Вряд ли нужно было внушать Энтони, что — самое важное — это вкус к жизни. В сущности, Скроп оказал бы ему услугу, если бы разъяснил, что в мире, одержимом главным образом страстью к наживе, где в силу этого процветает всякого рода мошенничество, — вкус к жизни оплачивается дорогой ценой. Во всяком случае, самый рьяный защитник joie de vivre [27] мог бы только приветствовать то возбуждение, которое охватило Энтони, когда поезд, оставив позади предместья Парижа, внушительно прогромыхал по железному мосту в Аньере и, наконец, медленно подплыв к платформе, остановился, шипя и самодовольно попыхивая.

Последние четверть часа своего путешествия Тони простоял у окна пустого вагона третьего класса, надев шляпу и положив рядом с собой на сиденье саквояж. Он с таким нетерпением ожидал прибытия в Париж, что почти не замечал ни грязи, ни громадных корпусов с голыми заклеенными объявлениями стенами, врезавшихся в сады маленьких домиков с зелеными ставнями и белыми фасадами. Он неясно представлял себе, что собирается делать и смотреть в Париже, и, вопреки советам отца, намеренно воздержался от составления какого бы то ни было плана действий. Он также не стремился поскорей явиться со своими рекомендательными письмами к приятелю отца, известному профессору Коллеж де Франс, ни даже к приятелю Скропа, графу де Руссиньи-Перенкур, проживавшему на площади Этуаль.

Париж — это его первое настоящее приключение.

Здесь его ждут новые и, несомненно, увлекательные события. А еще он увидит Маргарит; об этом он не говорил никому, даже матери. Это-то и заставило Энтони смутиться, когда старик Скроп шутливо предостерегал его от возможности попасть в беду в Париже. «Как странно, — думал Тони, — что даже самые порядочные старые джентльмены почему-то считают, что молодые люди только и думают, как бы поскорей попасть в публичный дом».

Усатые носильщики в синих блузах, с гортанными звучными голосами, вытаскивали из вагонов первого класса безупречные кожаные чемоданы английских милордов, которые вдруг сразу стали типичными англичанами и поглядывали кругом с явным сознанием собственного превосходства. Тони прошел мимо них со своим саквояжем и нанял не такси, а фиакр. Экипаж был ярко-желтого цвета с голубыми подушками, а лошади на первый взгляд казались заморенными.

Тем не менее он быстро покатил по булыжной мостовой после того, как Тони, к своему великому смущению, вынужден был написать на бумажке название Отеля, потому что извозчик не понял его произношения. Он ощутил особенный запах Парижа — смесь марсельского мыла, кофе и чеснока, — увидел высокие дома с белыми ставнями, деревья на улицах, неожиданно открывающиеся просветы, быстроту уличного движения и свирепую перебранку извозчиков и шоферов на перекрестках. Но все это он видел смутно, точно во сне, и не успел прийти в себя и почувствовать удовольствие от поездки, как фиакр уже подъехал к Отелю.

Отель на улице Риволи, рекомендованный ему отцом, был слишком велик, слишком пышен и дорог — повсюду красный плюш, позолота, бронза и тяжелые портьеры. Он сразу решил, что подыщет себе Что-нибудь другое, и взял номер только на сутки.

Умывшись и переодевшись, Энтони достал план Парижа и принялся тщательно изучать его. Да, Университетская улица находится по ту сторону реки, вон за тем парком, который виден из окна. Очутившись снова на улице, он почувствовал тепло, проникавшее сквозь его легкий костюм и ласкавшее кожу.

Парк был совсем непохож на английские парки, — ровные ряды одинаковых деревьев, редкие цветочные клумбы, множество фонтанов и статуй. Народу было довольно много, его обгоняли люди, спешившие по своим делам, но чаще попадались гуляющие, медленно двигавшиеся по дорожкам; особенно много было детей, которые играли так спокойно и тихо, как будто они родились воспитанными. Он на минуту остановился, чтобы посмотреть карусель для самых маленьких ребятишек, которые важно, но с немного испуганным видом восседали на лошадях и свиньях, в то время как сердитый старик вертел колесо, заставлявшее карусель медленно вращаться.

Тони подумал, что старик мог бы покатать их подольше за их монетки, и решил, что в старости это будет самая подходящая для него работа. Он пересек парк наискось и увидел перед собой огромный двор Лувра, его чудесный фасад и высокие шиферные крыши, а когда он обернулся и поглядел назад, взору его открылся уходящий вдаль величественный проспект с Триумфальной аркой в конце. Он был глубоко потрясен благородной простотой этих линий и форм.

Тони пошел дальше, вышел на шумную набережную, обсаженную деревьями, и очень удивился, увидев огромный паровой трамвай со скамейками по бортам, на верхней палубе; трамвай, пыхтя, шел в Версаль, если только не обманывала прикрепленная на нем дощечка. Тони ощутил в этом нечто революционное. На середине моста он остановился, чтобы посмотреть на реку. Позади него в широкой пелене пронизанного золотом тумана садилось солнце; стрижи с пронзительными криками чертили стремительные кривые на нежно-голубом небе, прозрачном бледно-голубом небе Иль-де-Франс; река поблескивала на солнце, вздуваясь рябью от вереницы тяжелых коричневых барж, медленно ползущих за буксиром, выбрасывающим клубы дыма, вслед за двумя бесшумно скользящими белыми речными пароходиками, наполненными пассажирами. Фасад Лувра, выходящий на набережную, был почти скрыт освещенной солнцем зеленью, а большие серые башни собора казались коленопреклоненными среди вершин деревьев.

Направо, за деревьями, поднимался величественный купол, напоминавший здесь, в прозрачном воздухе, что-то южное, итальянское. Если бы только этот великолепный вид не был испорчен железным пешеходным мостом, который резал глаза, как грубый, непростительный промах людей, умевших строить с таким несомненным изяществом.

Немного уставши после дороги, взбудораженный светом, шумом и волнующим впечатлением от всей увиденной им новой красоты, Тони рад был очутиться в прохладной темной приемной пансиона, где жила Маргарит. Комната была заставлена мебелью в стиле Людовика XV, если не считать часов и канделябра с бронзовыми сфинксами, имитирующими стиль ампир, и диванных подушек, скатерти на столе и кружевных накидок на стульях, — несомненно, девятнадцатого века. Это было его первое знакомство с рыночным или мещанским стилем, столь излюбленным французами, и неприятно поразившим его после строгой и выдержанной в одном стиле домашней обстановки…

Чей-то голос сказал по-английски; — Вот и вы! Когда вы приехали?

— Маргарит!

Пальцы ее были прохладны, когда он пожал ее руку, которую она от смущения вытянула так, словно хотела удержать его на расстоянии. Они сели за стол друг против друга, и Тони отметил, что на ней коричневато-красное платье с короткими рукавами, открывающими ее стройные руки.

— Вот не ожидала увидеть вас здесь, — сказала она. — Вы давно в Париже?

— Я приехал сегодня, Маргарит, я ведь говорил вам на вечере у леди Ходжсон, что приеду, если вы будете здесь, и писал вам, что собираюсь приехать.

Разве вы не получили моего письма?

— Но разве я могла думать, что это серьезно. — Она громко засмеялась. — Что вы собираетесь здесь делать?

— Увидеть вас, это прежде всего.

— Ну вот, вы меня видите! — Она снова засмеялась громко и вместе с тем застенчиво. — Надеюсь, вы совершили это путешествие не только ради этого?

— Я способен совершить его и ради этого, — ответил Тони спокойно.

Его радостное настроение падало столь же стремительно, как падает птица из поднебесья. Он понял, что возлагал слишком много надежд и ожиданий на эту встречу. Маргарит, которая жила в его мечтах, была воображаемой Маргарит, она всегда поступала и чувствовала так, как ему хотелось, тогда как эта, настоящая, жила своей обычной жизнью, чистила утром зубы, занималась музыкой. Все эти недели он мечтал о каком-то невероятном, неслыханном блаженстве, а теперь они сидели, разделенные какой-то ужасной скатертью, вели скучный разговор и едва ли чувствовали себя друзьями. «Дурак, — сказал он себе, — запомни, дурак, никогда нельзя рассчитывать, что другие будут разделять твои чувства или твое настроение». Он услыхал голос Маргарит.