Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус (е книги .TXT) 📗
Идя от Ройко, я опять зашел к Виргинии. Она уже не спала, была бледна, но довольно спокойна. Ее заплаканные глаза смотрели на меня умоляюще. Мне показалось, что она хочет о чем-то поговорить со мною. Я сел у ее кровати, взял ее за руку и, вынув часы, начал считать ее пульс, давая ей таким образом достаточно времени приготовиться к тому, что она хотела сказать мне.
— Послушайте, — несмело начала она, — так вы видели Леона, когда он убегал из моей комнаты? Пообещайте мне, что вы никому ни слова не скажете! А то ведь сейчас будет следствие — и Леона может постичь какое-нибудь наказание.
— Обещаю тебе, что буду молчать, если ты этого хочешь; но этот негодяй заслуживает наказания. За что он тебя бил?
— Он хотел денег. Я отдала ему все что имела, но ему этого было мало. Он бил меня за то, что я мало зарабатываю. А разве я виновата, что я некрасива и старею?
Она замолчала и опустила глаза.
— А зачем ты даешь ему деньги? — с удивлением и любопытством спросил я.
— Люблю его, — просто ответила она.
Я взглянул на нее уже с нескрываемым изумлением. Она слегка покраснела.
— Я женщина продажная и достойная презрения, — сказала она, — но люблю его. Я старая и некрасивая, он — молодой и красивый, — я люблю его. Люди смеются надо мной. Чем же я виновата, что хоть и состарилась, а люблю — и в первый раз в жизни! Да, в первый раз. Он меня не любит, — Бог мой, да разве возможно иначе? Он такой красивый, сколько девушек сходят по нему с ума! Но он хочет денег, которые я и даю ему; денег ему всегда не хватает. Я отдаю ему все-все, хоть если бы самой голодать пришлось. Я унижаюсь, продаюсь запоздавшим ночью пьяницам, которые меня тоже бьют; что мне все это, если, взяв эти деньги, он хоть иногда улыбнется мне!
— Но ведь это безумие! — воскликнул я. — Борись с этой слабостью, потому что она просто подла!
— Пусть будет так, — ответила она, — но это одно держит меня над водой! Если б хоть один раз в жизни я не любила вот так, совершенно бескорыстно, разве я смогла бы перенести сознание своей низости? То, что вы называете слабостью, подлостью — будет, должно быть, единственным моим оправданием перед Богом. Я всем продавалась, ему я отдаюсь. У всех я брала деньги, но он берет у меня.
Она сказала это так просто, с такой убежденностью, что мне стало стыдно за свой упрек. Мне одинаково мало была смешна эта престарелая женщина, с таким воодушевлением говорящая о своей любви, как и та, этажом выше, маркграфиня, в угасающем духе которой до сих пор блистал блуждающий огонек никогда в действительности не испытанных материнских чувств. Молча я пожал руку Виргинии. Она посмотрела на меня с благодарностью за то, что я понял ее. Я вынул немного денег и положил на стол возле ее кровати.
— Оставляю тебе здесь, — сказал я, — на необходимое. Завтра я опять осмотрю твои раны.
Она удержала меня за рукав. В глазах у нее были слезы.
— Спасибо вам, — шептала она, — за вашу доброту… Но послушай те, не сердитесь на меня… Если придет Леон с раскаяньем, что мучил меня, что меня избил… если он опять попросит денег… знайте, я не смогу удержаться и отдам ему все… Так лучше возьмите их назад… эти ваши деньги… Вы, я знаю, не хотели бы, чтобы я отдала их ему.
— Они твои, — сказал я, — ты можешь поступить с ними, как тебе угодно. Я не буду спрашивать, что ты с ними сделала.
Она еще сильнее сжала мою руку, захлебываясь от плача.
— Пусть Бог вам воздаст за это, — наконец сказала она. — Я женщина погибшая и недостойная сочувствия, но не всегда я такой была. Ах, может быть я не была бы тем, что я теперь, если б не умер мой брат… Бедный мой Теодор! Ему еще не было и восемнадцати лет, когда он умер в семинарии, там, далеко, в Бретани, где мы оба родились… Ах, мой Теодор, — это был ангел чистоты! Он был моложе меня и такой простой, такой добрый! Он еще был у родителей, когда я ушла на службу в Париж. Он любил меня до страсти и так тосковал, так тосковал обо мне! Он не имел понятия, что такое грех, в который я вскоре впала.
Я бросила службу и повела разгульную жизнь. Не из необходимости, не из нужды отдалась я разврату, это было из легкомыслия. А потом — я хотела быть богатой. Мечтала вернуться в Бретань, купить себе домик с садом и иметь драгоценности, наряды, серебро! На службе столько не заработаешь! Ах, Бог наказал меня, вы видите, я умираю от нужды…
А представьте вы себе такое предостережение: однажды, во время пирушки в веселом обществе, какой-то коммивояжер вдруг рассказывает, что он был в Понт-Авене, в моем родном краю, и что там какой-то мальчик, которого он встретил в лесу, спрашивал его, не живет ли он в Париже, а когда он ответил, что да, мальчик радостно закричал: «Так в таком случае вы должны знать Виргинию, мою сестру, которая служит у господина Делатра на улице де Ренье! Как же вы можете не знать ее!» Поднялся громкий смех над наивностью маленького бретонца, но я плакала, потому что поняла, что мальчик, который расспрашивает в лесу прохожих обо мне, был Теодор, так как это я у господина Делатра на улице де Ренье имела свою первую службу! Скажите, разве это не был перст Божий, что кто-то в этом развратном обществе невольно должен был мне напомнить моего ангела-брата?.. А тогда все так смеялись! Одна я плакала — но все же на добрый путь не вернулась!..
Она замолчала, а лицо ее подернулось какой-то смертельной грустью. Я утешал ее, как мог. Она несколько успокоилась. Я собрался уходить.
— Подайте мне, — попросила она, — вон ту фотографию, что стоит на окне. Это Леон. Год тому назад мы были с ним вместе на ежегодной ярмарке пряников на площади Народа. Там в одном из балаганов был фотограф — и он сделал мне этот портретик Леона так изумительно дешево! А потом Леон купил мне свинку из пряника с написанным на ней желтым сахаром моим именем. Мы съели ее вместе. Эта свинка должна была принести нам счастье.
Я подал ей выцветшую скверную фотографию этого негодяя. Она засмотрелась на нее при темном блеске свечи с такой жадностью, что даже не заметила, когда я пожелал ей спокойной ночи.
— Он убил ее? Убил? — спрашивал он и смеялся страшным, диким, хриплым смехом.
— Разве вы ее ненавидите, что выказываете при этой мысли такую радость? — гневно ответил я, забывая, что он, очевидно, не владеет своим рассудком.
— Ах, какое мне дело до нее, — закричал он, — но он, он, как я завидую ему!..
— В чем вы завидуете ему?
— В чувстве совершенного преступления, этого первого мгновения трагика!
— Вы сходите с ума! — изумленно воскликнул я.
— Я хорошо знаю, что говорю! Вы никогда не совершили убийства или какого-нибудь другого тяжкого преступления, — одним словом, греха, за которым следуют людские проклятия и судорожные терзания того, что называется совестью!
— Слава Богу, нет! — воскликнул я.
— В таком случае, вы не можете понять этого чувства. В таком случае, вы не знаете, что значит — встать вдруг как бы на высоком пьедестале, подняться надо всем обыденным, мелочным окружающим! Видеть провал, бездонный, как море, который отделяет вас от всего мира! После преступления человек вдруг видит себя в совершенно ином свете, чем видел раньше, и не только он сам, но и мир кажется ему чем-то иным, отличающимся от того, каким он принимал его раньше! Наконец он знает сам себя! Наконец он — великий философ! Нерон хорошо знал, что великий злодей вместе с тем, до некоторой степени, и великий артист. По кровавой дороге он гнался за своей убегающей музой. И какая обалделая публика была вокруг него! Преступление имеет нечто общее с произведениями искусства, в художнике, как и в преступнике, есть что-то, что толкает его к тому, что он должен сделать, толкает слепо, — тайна, постичь которую никто не мог! Только великий художник может чувствовать так же интенсивно, как великий преступник, или наоборот, если хотите!..
