Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗

— Где общежитие?

— Общежитие отведено, но я не могу покинуть губкомол.

— Куда ж нам деваться?

— Подождите здесь…

— А селедки ты будешь раздавать? — спросил Слава, вспоминая свое первое посещение губкомола.

— Какие селедки? — высокомерно переспросил Каплуновский. — На этот раз вы будете питаться в столовой.

У Каплуновского все было предусмотрено: когда делегатам появляться, у кого регистрироваться, где обедать и ночевать, не предусмотрено было только, что поезда редко ходили по расписанию и люди были мало расположены ждать…

— Ну вот что, Каплуновский, веди нас в общежитие, — сказал Слава. — Мы устали.

— И не подумаю, — твердо заявил Каплуновский. — Я тоже устал, однако не покидаю свой пост.

— Ну и черт с тобой, — сказал Слава. — Скажи-ка тогда адрес Шульмана.

— Зачем тебе Шульман?

— Не ты, так Шульман отведет нас в общежитие.

— Секретарь губкома поведет вас в общежитие?

— А что он за персона?

— Не дам я вам адреса, не для чего его беспокоить!

Но тут Слава призвал на помощь Тужилина, механика малоархангельской типографии и лучшего организатора занятий по Всевобучу.

— Семен, помоги!

Слава и сам не знал, как Тужилин может помочь, но сила у Тужилина такая, что с ним не справиться никому.

Тужилин не раздумывал:

— Скажешь?

— Нет.

Схватил Каплуновского за руку, завел за спину и слегка выкрутил.

— Что за шутки? Брось, больно!

— Скажешь?

— Я уже сказал… Брось руку! Хулиганы…

Тужилин нажал покрепче.

— Я буду жаловаться!

— Это я буду жаловаться, — сказал Слава. — Говори адрес…

Простейший способ борьбы с бюрократизмом.

— Бро… Бросьте! Ой! Вы мне руку сломаете!

— Нажми, Сеня…

— Свиньи! Два… Дворянская, Третья Дворянская…

— Какая еще там Дворянская?

— Ну, Гражданская. Гражданская теперь.

— А номер?

— Не знаю номера. Мать у него зубной врач. Там вывеска…

Тужилин разжал руку.

— Вы ответите! — завопил Каплуновский. — Я этого так не оставлю… Мужики проклятые!

Но Слава уже манил за собой Ушакова.

— Ребята, мы сейчас. К Шульману и обратно. Не расходитесь…

Кинулись искать Третью Дворянскую.

На их счастье, зубной врач Шульман — «удаление без боли, коронки из золота», — догадалась повесить вывеску на углу улицы.

Неприветлива она, эта улица. Все дома неприязненно отодвинулись друг от друга, а кусты в палисадниках подернуты однообразной блеклой пеленой.

Но вот и вывеска на двери: «Зубной врач Р.А.Шульман».

Ушаков постучал.

— Ты же видишь — звонок!

Звонок тоненько продребезжал за дверью, в доме еще спали, долго никто не открывал, и лишь после второго звонка раздались шлепающие шаги.

Защелкали замки, дверь распахнулась, должно быть, здесь привыкли к неожиданным посетителям.

— Вы не могли прийти раньше?

В дверях пожилая женщина в домашнем халате из розовой фланели.

— Нам Зяму, — неуверенно сказал Слава. — Товарища Шульмана.

— Я понимаю, если бы у вас болели зубы, — заспанным голосом произнесла женщина. — Но к товарищу Шульману вы могли бы прийти попозже.

— Мы по делу, — объяснил Ушаков.

— Все по делу, — сказала женщина. — К нему только и ходят по делу и никогда не дают мальчику выспаться.

Наступая на нее, Ознобишин и Ушаков очутились в передней, на вешалке висело множество пальто и кофточек, а из многочисленных дверей выглядывали непричесанные женские головы.

— Он спит, спит, спит, — шептали они, и это «шпит, шпит, шпит» звучало как заклинание.

— Так что же вам нужно? — спросила женщина в халате.

— Зяму, — виновато повторил Слава. — Понимаете, мы только что приехали и нам просто некуда деваться, а товарищ Каплуновский…

— Вечно этот Каплуновский! Босяк, а не завхоз, никогда ничего не может обеспечить!

— Вы лучше скажите, — спросил он, — Зяма дома?

И снова изо всех дверей понеслось «шпит-шпит-шпит».

— Зямка! — закричал Слава. — Где ты там?!

— Можно в этом доме выспаться или нет? — услышал Слава из-за двери недовольный Зямкин голос. — Мама!

Но маме, увы, не дано было уберечь свое детище — Ознобишин и Ушаков протиснулись в комнату.

По-видимому, это была столовая, потому что широченную тахту, на которой возлежал товарищ Шульман, загораживал обеденный стол, на котором валялась разбросанная Зямина одежда.

Но больше всего Славу поразило голубое атласное одеяло, под которым изволил почивать товарищ Шульман!

Множество мыслей пронеслось у Славы в голове, и хотя Зямка закутался в одеяло по самую шею, оно обнажало истинную природу Шульмана. Революционер не имеет права спать под таким одеялом! Чего стоили речи Шульмана о классовой непримиримости в сравнении с атласным одеялом! Когда тысячи беспризорников ночуют в котлах…

Сердитое личико с вьющимися, как у барашка, черными волосами высунулось из-под одеяла и строго уставилось на вошедших:

— Это ты, Ознобишин?

Точно это мог быть кто-то другой!

Худенькая рука пошарила на стуле возле тахты и водрузила на костлявый нос неизменное металлическое пенсне. Шульман еще раз пытливо посмотрел на вошедших, соскочил с тахты, быстро натянул на худые волосатые ноги брюки, затянул ремень и, как римский патриций, величественным жестом запахнул на себе широкую, не по размеру толстовку.

В пенсне и толстовке он снова стал деловитым и непреклонным товарищем Шульманом.

— Здравствуйте, ребята, это хорошо, что вы сразу пришли ко мне, сейчас позавтракаем…

Он даже не обернулся к матери, дома его должны были понимать с полуслова.

Нет, нет, какой там завтрак! Они — завтракать, а ребята — ждать! Это не в их понятиях, все поровну: и завтраки, и ночевки на вокзалах, и дежурства на боевом посту!

Слава наскоро рассказал Шульману о том, как встретил их Каплуновский.

— Босяк! — пренебрежительно отозвался Шульман. — Ему только селедки делить, в таких делах он незаменим.

И Шульман тут же собрался в губкомол, обычаи того времени не позволяли им ни медлить, ни отделяться от товарищей.

— Мама, я пошел!

— А завтрак?

— Я должен!

Металлический язык того времени!

И не успел Шульман появиться в губкомоле, как Каплуновский тут же преобразился из ответственного дежурного в обыкновенного расторопного завхоза.

Приезжих поместили в бывшем епархиальном училище.

Кто не выспался, мог выспаться, а кто выспался, мог заняться делами.

Орловская губерния была исконно крестьянской, ее богатство — земля, торговала хлебом и пенькой, все население ее в прошлом делилось на тех, кто хлеб производил, и тех, кто хлеб продавал, поэтому из уездов на съезд понаехала преимущественно крестьянская молодежь, а город Орел представляла молодежь учащаяся, вчерашние гимназисты и реалисты.

Не успел Слава оглядеться, как его разыскал парень — копна рыжих волос, дерзкое лицо, отрывистая речь.

— Ознобишин? Из Малоархангельска? А я Рыжаков, из Ельца.

Елец единственный в губернии город, где существовала хоть какая-то промышленность, табачные фабрики и небольшой машиностроительный завод, поэтому Елец считался в губернии кузницей пролетарских кадров.

— Вам губкомол много помогает? — Слава пожал плечами, а Рыжаков продолжал: — Сыты мы ихними бумажками, менять их надо, как ты на это смотришь?

Слава смотрел положительно.

— Может, и надо, — согласился он. — Не знают они, почем пуд хлеба.

— А вот это ты ошибаешься, — возразил Рыжаков. — Очень хорошо знают, и купят, и продадут с выгодой, а вот каким трудом и потом хлеб добывается, им невдомек.

Они легко договорились — покомандовали гимназисты, и хватит, подлинные нужды молодежи от них ох как далеки! Говорунам из губкомола не приходилось ни вступать в борьбу с кулаками, ни собирать продразверстку, ни засевать солдаткам пустые поля.

Признанный трибун губкомола Кобяшев ораторствовать умел, и в его докладе в общем-то содержалось все, что нужно.