Очарованная душа - Роллан Ромен (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗
– Это мудрость.
– Но не ваша.
– Я не мудра.
– Эта улыбка говорит: «Примите все: любой удел, смерть, разлуку с милыми и любимыми!» Ненависть ей чужда, но она верит, что, раз война существует, значит она от бога, и почитает ее. Она не позволит (вы сами в этом убедились), чтобы войну запятнали свирепостью, вероломством, насилием над побежденным. В ней есть подлинное благородство. Но благородство в старинном понимании этого слова. То, что было, должно быть. И всегда будет. Ибо все, что было «зло» или «добро», облагорожено временем. Освящено родом. Освящено богом. Она пальцем не шевельнет, чтобы это изменить. Она понимает честь как примирение.
– Я не примирюсь. И не думаю о роде. Я отвергаю или принимаю.
– Возьмитесь за мое дело! Оно безнадежно.
– Я люблю безнадежные дела.
– Значит – пораженка!
– Ничуть не бывало! Выиграть наперекор судьбе – как это согревает!
– А если проигрыш?
– Начну сначала.
– Но я, Аннета, спешу, я не могу ждать, пока вы начнете сначала. Впереди у меня нет, как у вас, неограниченных сроков жизни.
– Кто может это знать?
– Нет. Не хочу самообмана. Я живу на земле. Но не долго останусь на ней. Получить свое мне нужно сегодня или никогда.
– Что же, ставим все на сегодня. И ставкой буду я.
Показывайте игру!
Аннета связала себя неосторожным обязательством.
Эта женщина, которая рвалась к деятельности, не довольствуясь одними мыслями и намерениями, с начала войны не находила себе дела – и, наконец, открыла его здесь: от нее требовали, чтобы она всю себя отдала делу самой священной и бескорыстной любви-дружбы между двумя молодыми людьми разных национальностей. Кипевшие в ней силы она отдала им с обычной своей страстностью, которая граничила, не будем этого скрывать, с безрассудством. Она это понимала, разум говорил ей:
«Ты за это заплатишь!»
«Заплачу позже. Теперь я покупаю…»
«Не по средствам…»
«Там видно будет!..»
Безумие! Но что поделаешь? У нее была потребность отдавать себя; она ничего не требовала, не ждала награды. Чтобы быть счастливой, ей достаточно было дарить счастье – и рисковать… Рисковать!.. Аннета была игрок… (Жермен отлично понял это.) В другие времена она с восторгом рисковала бы жизнью.
И скажем правду: Жермен, почуяв это, стал этим злоупотреблять. Он уже не щадил ее. Он забыл об опасностях, которым подвергал ее. Больные безжалостны.
Аннета начала действовать; ей удалось отыскать след юноши военнопленного. Он находился в концентрационном лагере под Анжером. Она послала ему письмо через Международное бюро по делам военнопленных, правление которого находилось в Женеве. И между друзьями снова протянулась нить, связывавшая их жизнь. Аннета отсылала и получала на свое имя их письма.
Она приходила к Жермену, чтобы тайком брать или передавать их.
Скользнув взглядом по первым строчкам первого письма Франца, она уже не могла оторваться от них: этот крик любви обвился вокруг нее, как объятие. Высвободиться из этого объятия у нее не хватило сил; она прочла письмо до конца. И, прочитав, сидела с письмом на коленях, задыхаясь, словно после шквала. Немало усилий понадобилось ей, чтобы скрыть от Шаваннов сияние, которое она излучала. Но, оставшись с глазу на глаз с Жерменом, она вся засветилась такой непритворной радостью, что он тотчас все понял. И, протянув руку, срывающимся от нетерпения голосом повелительно сказал:
– Дайте! Пока он читал, Аннета держалась поодаль. Комната была объята тишиной. Аннета стояла и смотрела, ничего не видя; в окно, на двор, куда не проникало солнце. Она прислушивалась к шороху бумаги и прерывистому дыханию. Вдруг все замерло. По улице, за оградой, медленно проезжала запряженная волами телега. Казалось, она катилась, не двигаясь, – воплощенная неподвижность равнин центральной Франции; время словно остановилось. Впереди несся крик возницы – птичий крик. Медленно затихал шум колес. Дрогнувшие старые стены теперь стояли недвижно. И вот уже вновь ощущается полет времени. Голос Жермена окликнул ее:
– Аннета! Она обернулась, подошла. Жермен лежал против окна, лицом к стене. На постели – развернутое письмо.
– Прочтите! – сказал он.
Она созналась:
– Извините меня! Я уже прочла.
Жермен, не глядя, протянул ей руку.
– Это ваше право. Письмо принадлежит вам. Если бы не вы… – Ни словом не выдав своего волнения, он взял край платья Аннеты и поцеловал его.
С этого дня она стала читать по его просьбе письмадрузей. Через нее проходил этот поток нежности. Она подбавляла в него краски и пламя своей души. Каждый из друзей любил только за себя. Аннета любила за себя и за них. Как дерево, на которое слетались две птицы, она слушала песнь горячей дружбы, звеневшую в листве. Ветви оживали, омываемые струями свежего воздуха, светом помолодевшего неба. Возраст, война – все изгладилось из памяти.
Удивительный и чудесный дуэт! Когда Аннета закрывала глаза, стараясь лучше расслышать, ей чудилось, что один голос принадлежит молодой девушке, а другой – женщине-матери. Женщина простирала руки. Девушка бросалась в ее объятия.
Первая песнь Франца была самозабвенной песнью освобождения. Наконец – пристанище! Три года он задыхался от омерзительной близости сбитых в одну кучу тел и душ. Никто так не страдал от этой аристократической брезгливости, как он… Никогда не быть наедине с собой! Наихудшее одиночество!.. Теряешь самого себя!.. Он был чужд бьющей ключом человечности слишком богатых сердец, которые изливают на окружающих этот свой преизбыток… Пусть даже будут потери… «Пейте вволю, стада, шлепайте по лужам… Не вы, так земля все вберет в себя!..» Франц боялся показать свое видение жизни чужим глазам, бессильным воспринять его. Но ему не хватало и великолепной полноты сил, присущей великим одиноким художникам, которым достаточно самих себя: они сами – мир. Это был хрупкий юноша, в двадцать семь лет все еще остававшийся девочкой-подростком, снедаемый потребностью излить в душу другого, ласковую и сильную, родник своих подавленных душевных сил. Ручей слишком мелководен, он затеняется в пути, если только не встретит реку любви, которая унесет его. Он отдает себя из эгоизма. Быть взятым – это значит взять. Обогатить своей струей душу, которая пророет для тебя ложе в долине… Он вновь обрел эту душу. Он был счастлив.
Но недолго… В течение нескольких дней эта первая радость была изжита, и нетерпеливое сердце чувствовало лишь одно: друг далек. Франц кричал от тоски и неутоленной жажды. В его письмах не было подробностей, они мало описывали, они звали. Да к тому же цензура выбросила бы любую подробность о жизни лагеря. Но из всех видов насилия молодого военнопленного меньше всего тяготила цензура. Он был слишком поглощен собственным «я», чтобы думать о других. Он рассказывал о себе с наивной, трогательной, беспредельной доверчивостью. В нем проглядывала порывистая чувствительность, ленивая и жалобная, нередко присущая австрийцам и впадающая в жеманность и нытье, – эти черты искупались в нем очарованием молодости. Песня Франца была типичной Lied, бесконечным рондо, проникнутым элегической нежностью. Соловей пел до потери сил. Но он слушал себя.
Его сердце кровоточило. Он оплакивал свое сердце. Любя другого больше себя, он любил в нем самого себя – живое эхо, отклик, который поглощает и продолжает его хрупкую песнь.
Песня Жермена звучала мужественнее. Мелодия текла непрерывной струей.
Чистая линия не была украшена трелями, вокализами. Жермен был сдержан.
Он мало говорил о себе. О своем самочувствии умалчивал или почти умалчивал; заботился о друге и боялся всполошить его. Но его письма пестрели вопросами о здоровье Франца, о том, какой у него режим, какие отношения с начальством и товарищами. Он утешал, давал советы, успокаивал, он без устали повторял свои мягкие, терпеливые и настойчивые наказы большому ребенку, который слушал его краем уха. Эта мелочная настойчивость могла показаться смешной. Но этому насмешнику не было дела до того, будут ли над ним насмехаться. И если Аннета посмеивалась над его письмами, то лишь потому, что находила в этом мужчине чувства, которыми жила сама, материнское сердце, не знающее удержу в своем беспокойном стремлении защищать. Она открыла в этих двух мужчинах то вечно женственное, что живет в каждом человеке; в мужчине оно задушено всем строем воспитания, и ему было бы стыдно в нем сознаться. Аннету волновало чувство Жермена, она понимала его чистоту.
