Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария (бесплатные полные книги txt) 📗
– Слава богу. – Елена протянула мне бокал. – А тебе разве никогда не хотелось вернуться?
– Всегда хотелось, – сказал я. – Ведь я никогда не следую собственным теориям. Между прочим, это придает? им особую привлекательность.
Елена засмеялась.
– Выдумки!
– Конечно. Похоже на паутину, которой мы стараемся скрыть что-то другое.
– Что же?
– То, чему нет названия.
– То, что бывает только ночью?
Я не ответил. Я спокойно сидел на кровати. Ветер времени вдруг стих, перестал свистеть у меня в ушах. Ощущение было такое, словно я вместо самолета оказался вдруг на воздушном шаре. Я летел по-прежнему, но шума моторов больше не было.
– Как тебя зовут? – спросила Елена.
– Иосиф Шварц.
Секунду она размышляла.
– Значит, моя фамилия теперь тоже Шварц?
Я улыбнулся.
– Нет, Элен. Это чистая случайность. Человек, от которого я унаследовал это имя, в свою очередь получил его от другого. Мертвый Иосиф Шварц живет теперь во мне, как вечный жид – уже в третьем поколении. Чужой, мертвый дух-предок.
– Ты не знал его?
– Нет.
– Ты чувствуешь себя другим с тех пор, как носишь другое имя?
– Да, – ответил я. – Потому что это связано с бумагой. С паспортом.
– Даже если он фальшивый?
Я засмеялся. Поистине это был вопрос из другого мира. Настоящий или фальшивый паспорт – это занимало только полицейских.
– На эту тему можно сочинить философскую притчу, – сказал я. – И начинаться она должна с вопроса: что такое имя вообще? Случайность или закономерность?
– Имя есть имя, – сказала она вдруг упрямо. – Я за свое боролась. Ведь оно было твоим. А теперь вдруг явился ты, и я узнаю, что ты нашел себе другое.
– Оно было мне подарено, и это был для меня самый драгоценный подарок. Я ношу это имя с радостью. Это проявление доброты. Человечности. Если меня когда-нибудь охватит отчаяние, новое имя напомнит мне о том, что доброта еще существует на свете. А о чем тебе напоминает твое? О роде прусских солдат и охотников с кругозором лис, волков и павлинов?
– Я говорю не о фамилии моей семьи, – сказала Елена. – Я все еще ношу твою фамилию. Ту, прежнюю, господин Шварц.
Я откупорил вторую бутылку вина.
– Мне рассказывали, будто в Индонезии существует обычай время от времени менять имя. Когда человек чувствует, что он устал от своего прежнего «я», он берет себе другое имя и начинает новое существование. Хорошая идея!
– Значит, ты вступил в новое бытие?
– Сегодня, – сказал я.
Она уронила туфлю на пол.
– Разве ничего не берут с собой в новое существование?
– Только эхо, – сказал я.
– Никаких воспоминаний?
– Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.
– Словно смотришь старый кинофильм? – спросила Елена.
У нее был такой вид, будто она собиралась в следующее мгновение швырнуть бокал мне в лицо. Я взял у нее бокал и опять налил вина.
– Что это за марка? – спросил я.
– «Рейнгартсхаузен». Хороший рейнвейн. Выдержанный и постоянный. Без всяких попыток обратиться в другое вино.
– Короче говоря – не эмигрант?
– Не хамелеон. Не тот, кто ускользает от ответственности.
– Боже мой, Элен! – сказал я. – Неужели я и в самом деле слышу шум крыльев буржуазных приличий? Тебе не хотелось бы выбраться из этого болота?
– Ты заставляешь меня высказывать то, чего я на самом деле не имела в виду, – с гневом сказала она. – Подумать только, о чем мы тут говорим? К чему? В первую ночь! Вместо поцелуев? Неужели мы ненавидим друг друга?
– Мы и целуемся и ненавидим.
– Слова! Откуда их у тебя столько? Разве хорошо, что мы сидим так и разговариваем? Или у тебя там всегда было общество, что ты научился так говорить?
– Нет, – сказал я. – Совсем напротив. И именно поэтому слова вдруг посыпались из меня, словно яблоки из корзины. Я так же подавлен этим, как и ты.
– Это правда?
– Да, Элен, – сказал я. – Это правда.
– Может быть, ты выразишься яснее?
Я покачал головой.
– Я боюсь определений. И уточняющих слов. Можешь не верить, но это так. Добавь к этому еще страх перед чем-то неведомым, что крадется там, снаружи, по улицам, о чем я не хочу говорить и думать, потому что во мне живет глупое суеверие, что опасности нет до тех пор, пока я о ней не знаю. Отсюда и уклончивые речи. Вдруг кажется, будто времени нет – совсем как в кинофильме, когда порвется лента. Все останавливается, и веришь, что ничего плохого не случится.
– Для меня это слишком сложно.
– Для меня тоже. Право, разве не довольно того, что я здесь, с тобой, что ты жива и что меня еще не арестовали?
– И ради этого ты приехал?
Я ничего не ответил. Она сидела, будто амазонка, – обнаженная, с бокалом вина в руке, требовательная, лукавая, прямая и смелая, и я вдруг понял, что я ничего не знаю о ней. И раньше тоже не знал. Я не понимал, как она могла жить со мной раньше. Я вдруг почувствовал себя в роли человека, который был уверен, что владеет прелестной овечкой. Он привык думать так и заботился о ней, как вообще следует заботиться о маленьких ягнятах. И вдруг – в один прекрасный день в руках у него вовсе не овечка, а молодая пума, которой совсем не нужны голубая ленточка и мягкая щетка и которая способна отхватить зубами руку, что ее ласкает.
А вообще положение у меня было незавидное. Произошло то, что нередко бывает в первую ночь после долгой разлуки: я обанкротился самым постыдным образом. Правда, я был готов к этому. И – странное дело – это случилось, может быть, именно потому, что я об этом думал. Как бы то ни было, нелепая ситуация стала фактом: я оказался неспособен выполнить свои супружеские обязанности. Но я ожидал, что нечто подобное может произойти, и поэтому, к счастью, не предпринимал никаких попыток, которые могли бы только ухудшить дело. На эту тему можно размышлять сколько угодно, можно, конечно, сказать, что никто, кроме ломовых извозчиков, не застрахован от таких неприятностей, а женщина способна притвориться, будто она все прекрасно понимает, и начнет даже по-матерински утешать несчастного. И все-таки это чертовски неприятная штука, и всякое проявление чувства в такую минуту – смешно.
Я не стал ничего объяснять. Это привело Елену в замешательство. Потом она бросилась в атаку. Она не могла понять, почему я не трогаю ее, и сочла себя оскорбленной. Конечно, мне нужно было бы сказать правду, но я не чувствовал себя достаточно спокойным для этого. Всегда есть две правды: с одной рвешься вперед, очертя голову; а другая похожа на осторожный ход, когда думаешь прежде всего о себе. Но за истекшие пять лет я понял, что когда без оглядки бросаешься вперед, то можешь в ответ получить пулю, и этому не следует удивляться.
– Люди в моем положении становятся суеверными, – сказал я Елене. – Они привыкают думать, что если прямо говорить или делать то, что хочется, то непременно выйдет обратное. Поэтому они очень осторожны. Даже в словах.
– Что за бессмыслица!
Я засмеялся.
– Я давно уже утратил веру во всякий смысл. Иначе я стал бы горьким, как дикий померанец.
– Надеюсь, твое суеверие не распространяется слишком далеко?
– Лишь настолько, Элен, – сказал я довольно стойко, – что я верю – стоит сказать о моей безграничной любви к тебе, как в следующую минуту в дверь постучится гестапо.
На секунду она замерла, точно чуткое животное, заслышав тревожный шорох, затем медленно повернула ко мне лицо. Я удивился, как оно изменилось.
– Так это и есть причина? – тихо спросила она.
– Одна из причин, – ответил я. – Как же ты можешь вообще ожидать, что мысли мои упорядочатся, когда я из унылой преисподней перенесен вдруг в рай, грозящий опасностями?
– Я иногда думала о том, как будет все выглядеть, если ты вернешься, – сказала она, помолчав, – представляла себе это совершенно иначе.
Я поостерегся спрашивать, что именно она себе представляла. В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов – она быстро проходит.
