Без затей - Крелин Юлий Зусманович (книги хорошего качества .TXT) 📗
— Нет. Это ты брось! Я же тебе сказала: мы с Полканом проводим тебя до автобуса и вернемся.
Господи! Страдания пожилого Вертера. Каждое время рождает свои изыски, зигзаги.
Сколько же это можно терпеть? Зачем ты сюда ходишь? Или одиночество невмоготу, а робость и неумение общаться с людьми заставляют крепко держаться за того, кто волею случая попал в круг твоего бытия? А вторая половина? Что ее-то сдерживает? Откуда эта жесткая унылость взамен света, радости, улыбчивости? Может, просто характеры и души столь долго, столь настороженно нащупывают точки соприкосновения? Только достало б сил перетерпеть, дождаться радости. Бывает, бывает, наверно, и так. Но чаще, к сожалению, тысячи разных обстоятельств разводят кораблики по разным проливам в разные океаны. Поди догоняй время. Бесполезно. Это же не лаборатория, не хирургия — здесь, может быть, как раз и нужен, необходим метод проб и ошибок.
И зачем это… откуда это сопоставление странное: лежебока-журналист и супермен-хирург? Прошлое, наверное, никогда не канет в бездну, не стряхнуть его до конца. Вечный след, вечный груз, вечная борьба с собственным прошлым…
— Ты что, Егор? Обиделся?
— Нет.
— А чего молчишь? Ну подожди ты! Зачем тебе обязательно оставаться? Я привыкну. Чего обижаться? Глупо.
Они пили чай и выясняли отношения. Каждый боялся обидеть другого и готов был обидеться сам. Люди часто при каком-то несогласии считают… не считают, ждут в ответ обиды, совершенно забывая, что человек чаще расстраивается, чем обижается. А поскольку способность встать на чужую точку зрения — редкий дар, в конце концов все-таки чаще побеждает обида. Надо торопиться себя понять, пока не произошла эта подмена, пока тихое, мирное огорчение не обернулось обидой и неприятием собеседника, сожителя, согражданина. Но как этому научиться?
И в самом деле, Егор пока лишь только расстроен, огорчен, но кто знает, во что может вылиться разговор, постепенно переходящий в перепалку. Как всегда, Егор больше отбивается, чем нападает, — может, эта его уступчивость и есть наиболее приемлемая, инстинктивно угаданная дорога к желанному союзу?.. К тому, чтобы союз стал безоговорочно желанным?.. Черт их разберет. Может, Нине хочется оживить, расшевелить Егора, потому она и вызывает его на спор?.. А может, наоборот, — хочет подрезать крылья?.. Но он вроде летать не собирается.
— И что нам надо? Что тебе надо, Егор? Все хорошо, все есть. Ходим по городу, живем в квартирах, работаем. Телевизор есть. Собака даже есть. На хлеб хватает. Хватает, я тебя спрашиваю?
— Не хлебом единым…
— А я не только про хлеб говорю. Говорю, что жирком обросли. Заелись. Похуже жить надо.
— Ниночка, но это же мракобесие! Надо лучше жить!
— Все хорошо в меру.
— Я не пойму, о чем ты? Это мы-то обросли жирком? Мы ли не вкалываем?? Или много лишнего получаем?
— Да я не про то. Я в духовном смысле.
— Ох уж это духовное! Духовное ты видишь в телевизоре. Фигурное катание…
— Свинство и снобизм — упрекать меня в этих невинных развлечениях! Вот, Глеб, например…
— При чем тут Глеб? Что за чертова манера выворачивать все наизнанку? Скажи еще, что все беды от цивилизации, что лучше на травку, хлеб растить, прясть да коров пасти! Это мы слышали во все века. Зачем ты-то об этом? Ты химик, вот и работай, занимайся своим делом. Я врач — и должен лечить больного, каждый раз одного конкретного, а не все больное человечество. Работать надо — и не обрастешь жирком! От хорошей еды не толстеют.
Опять оба вошли в азарт. Сейчас уже ничего не понять. Кто из них кого куда призывал? К каким радостям?
— Ты не переиначивай меня и не переводи все на философию. Надоела мне эта вечная манера обобщать!
— Да упаси бог, я очень частно: я хочу жить хорошо! Лично я! И никаких обобщений.
Разговор, как все бесплодные разговоры, грозил стать нескончаемым. Естественный конец такого разговора — все-таки обида. Сначала у одного, а потом и обоюдная.
Так и произошло бы, но была собака, которая давно и нетерпеливо поскуливала. Егор подозвал Полкана и надел на него ошейник.
— Подожди. Я тоже иду. Мы тебя проводим.
13
Сколько дружб завязывается в больничной палате, где вместе лежат, страдают, исповедуются, ловят дежурные реплики врачей, надеясь и боясь услышать худшее… Те, кто может услышать худшее, реже думают о плохом: человеку трудно представить мир без себя, куда легче вообразить конец света. А иные, у которых страшного ничего нет, как раз и боятся больше всего, не верят врачам, из неверно понятого пустяка раздувают новые страхи. А абсурдные перевертыши нередко поддерживают в обителях боли, страхов и надежд видимость нормальных взаимоотношений. И все-таки нет никаких закономерностей в отношениях врач — больной, больной — больной. Перевертыши могут здравствовать и за стенами больницы. После истинного или мифического выздоровления один живет в полную силу, либо не зная своего печального будущего, либо бездумно или осмысленно отбрасывая прочь то, что мешает жить; другой же, излеченный, долго еще не в состоянии отринуть тяжесть прошлой угрозы, продолжает одолевать жалобами недавнего сопалатника, неправедно распространяя мрак своего нутра на светлые упования ближних.
А бывает, что возникшая дружба проста и легка, больничные переживания не добавили ей никаких полутонов и полутеней, все просто — планы, чаяния: спокойная, бытовая дружба. Без затей.
За столиком ресторана сидели двое породненных одной палатой — Глеб Геннадьевич и Лев Романович.
Глебыч продолжал держаться диеты, хотя прошли назначенные сроки и вполне можно было отбросить осторожность, вернуться к гастрономическим радостям. Романыч не соблюдал никаких мер предосторожности. И, к сожалению, был прав. Знал ли Лев, что любой предписанный ему жизненный ритуал мало что способен изменить, сказать трудно. Не здесь надо искать истину. Он жил.
Один стал разливать коньяк, другой прикрыл ладонью рюмку.
— Брось, Глебыч. Это коньяк, чистый продукт. Из винограда. Понемножечку полезно.
— У меня же печень больная.
— Печень у тебя здоровая. Я в этом понимаю. Камни были — камней нет. Пузырь был — пузыря нет. — Лев радостно рассмеялся. — Я в этом понимаю, Глебыч. Я у них побольше твоего пролежал.
— Нет, Романыч. Говорят, и бога нет, но дергать его за бороду все же не стоит. Может, воз и ныне там.
— Да когда она была, операция! И воз твой давно ушел. — Лев опять засмялся. Неизвестно только чему. — Притом не водку я тебе предлагаю — коньячок. Чуть-чуть, символически. Помахать-то рюмочкой надо. И закусочка у нас качественная. Все чистый продукт. Ну, дорогой, будем здоровеньки. Или… Знаешь, давай выпьем за нашего Димыча. Не знаю, как тебе, — Лев вновь засмеялся, — а мне с ним еще много соли съесть придется. Выпьем за него, за ребят.
Они чокнулись. Лев вмиг опрокинул в себя рюмку, словно это не коньяк, а самая низкопробная водка, отдающая сивухой. Порой неплохо чуть-чуть захмелеть, когда чувствуешь — все запахи, все вкусы, все радости мира достигают тебя, а плохое видится где-то в размытом отдалении, в мареве. Чуть-чуть! Хорошо все не слишком. Хорошо, когда привязанности, даже вредные, всего лишь дань сибаритству, а не физиологическая потребность. Хуже нет быть рабом привычки. Но поди ты удержись на грани спокойного наслаждения. Глеб поднес рюмку ко рту, понюхал, некоторое время прикасался верхней губой, опять принюхивался и вдруг, вроде бы украдкой от себя самого, резко и коротко дернул кистью, как бы вбросил в себя малую толику содержимого.
— Да, Левушка, я с радостью вспоминаю Дмитрия Григорьевича. Во-первых, я благодарен ему за то, что он сумел меня уговорить. Вот за это я ему…
— Да это же я тебя уговорил!.. — с прежним радостным видом перебил сотрапезник.
— Ты-то ты, друг мой, но я видел, с кем имею дело. Я видел его руки, его глаза, всю стать его, я понял — это человек надежный. Вот Егор совсем другой, в нем нет этой спокойной уверенности. Тоскливости в нем много. Дим уверенный и нескучный.
