Бог располагает! - Дюма Александр (прочитать книгу .txt) 📗
Но Провидение, которому угодно, чтобы род людской смотрел в будущее, а не погружался в скорбь о былом, велит и самым глубоким ранам затягиваться. Отчаяние утихает, а поскольку, кроме всего прочего, есть вера в загробное соединение с ушедшим в мир иной, можно набраться терпения и смотреть на грядущую кончину как на залог новой встречи со всеми.
К тому же, на свете нет более умиротворяющего места, чем кладбище, в особенности сельское. В городах доступ на кладбища открыт лишь в дневные часы. Их заполняет толпа, превращая в места прогулок, здесь бродят без цели и болтают о пустяках любопытные, здесь мраморщики и каменщики преследуют вас, навязывая свои услуги и оскорбляя святость вечного покоя торгашескими расчетами. Ни тишины, ни уважения, ни благочестия.
Зато в деревнях мертвые спят спокойно. Никакой бездельник не явится тревожить их. Уединение дарит им отдых, столь необходимый после треволнений бытия.
Тут нет ни решеток, ни сторожей, в положенный час прерывающих молитву того, кто придет сюда. Кладбище никогда не запирают. Вы можете проплакать всю ночь, а только ночью и стоит приходить на могилы. Ведь лишь когда на землю опустится тьма, мертвецы шевелятся в своих гробах и отвечают на то, что вы им скажете. Только по ночам можно расслышать их голоса в легком шелесте трав. Лишь ночью могилы становятся настоящими могилами.
В тот вечер голубое небо утопало в лунном сиянии. Ландекская церковь сверкала белизной, будто стены ее были из снега. Сентябрь задержал свое дыхание. Птицы уснули в своих гнездах, и чудилось, что можно расслышать движение звезд.
Во всей природе была разлита такая кроткая ласка, что Христиана и Фредерика почувствовали, как смягчаются их сердца.
Казалось невозможным поверить, что тот же самый Господь, сотворивший столько сладостной прелести: такие улыбчивые небеса и ласкающий воздух, такие душистые цветы, — мог, в отличие от того, что он создал, быть злым и навеки разлучить тех, кто любил друг друга. В умиротворении природы слышалось обещание.
Все это — лунный свет, дыхание ночи, аромат трав — внушало матери и дочери:
«Осушите слезы, вы снова увидите его. Он спит, но он проснется».
А поскольку в глубине сознания Фредерики пряталась мысль, которую она гнала прочь, не желая здесь, на этой могиле, думать ни о ком, кроме своего отца, эта мирная, безмятежная ночь еле слышно шепнула ей:
«Думай о Лотарио, ты можешь не стыдиться этих мыслей. Твой отец умер, чтобы ты была счастлива. Будь же счастливой, и он там, на Небесах, поблагодарит тебя».
В тот миг, когда Фредерике померещилось, будто ее душа слышит неведомый голос, произносящий ей на ухо эти слова, хруст сухой травы за спиной заставил ее повернуть голову.
Она узнала Лотарио.
При виде того, с кем была разлучена так долго, она почувствовала, как силы оставляют ее, и мысленно взмолилась к мертвому отцу о прощении за то, что так счастлива.
Христиана еще раньше увидела Лотарио. Она дала ему время тоже преклонить колена и помолиться.
Потом, поднявшись, она промолвила:
— Идемте, дети.
И все трое покинули кладбище, не сказав ни единого слова.
Но когда они вышли на тропинку, ведущую к замку, мать сказала:
— Давайте обнимемся все трое. И давайте любить друг друга, ведь того, кто любил нас больше всех, больше нет с нами.
— Как вы добры, матушка! — вскричала Фредерика, поняв, что Христиана сказала «обнимемся все трое», чтобы дать им двоим право обняться.
То было невинное, чистое объятие, и благословение матери освятило встречу влюбленных.
Они вместе вернулись в замок; настал первый радостный вечер после этих недель скорби.
Лотарио в Америке получил от своего дяди письмо, где тот звал его вернуться как можно скорее. Он примчался в Париж, там его ждало письмо Христианы, из которого он узнал о благородном и трагическом самопожертвовании графа.
Но Христиана не хотела, чтобы ее дочь сосредоточилась на столь печальных помыслах. Фредерика пребывала в том возрасте, когда естественнее не ведать страданий. Впрочем, за последние годы на ее долю их и так досталось куда больше, чем следовало. И несчастная мать гнала прочь собственную безутешную скорбь, пытаясь улыбаться, лишь бы вызвать у дочери ответную улыбку.
Она пожелала, чтобы Лотарио рассказал им о своем путешествии, о морских бурях, о палящем солнце Америки. Потом она сама завела речь о будущем, о свадьбе своих детей, которую она разрешит, как только истечет год траура.
Лотарио и Фредерика поцеловали ей руки и погрузились в сладкие грезы.
Начиная с того дня для этих трех сердец, подвергшихся столь тяжким испытаниям, горизонт мало-помалу стал проясняться.
Замок ожил, в нем снова поселилась надежда.
Гамба тоже был здесь, довольный тем, что дышит вольным воздухом и имеет в своем распоряжении лужайку, где можно временами удивлять слуг, совершая немыслимые прыжки.
Из Парижа возвратилась Гретхен. Христиана и Фредерика настояли, чтобы отныне она поселилась в замке, и она дала согласие, так как не хотела покидать их в печали.
Было условлено, что она выйдет замуж за Гамбу в тот же день, когда Фредерика обвенчается с Лотарио.
Так протекали недели и месяцы, унося наших героев, живущих между скорбью и надеждой, все дальше от могилы и все ближе к брачному ложу.
Между тем Гамба по временам чувствовал себя униженным оттого, что ел хлеб, которого он не заработал. Его, мужчину, кормили женщины!
С тех пор как он отказался от благородного ремесла бродячего акробата, у него не было ровным счетом ничего своего — ни итальянского байокко, ни немецкого крейцера, ни парижского су.
Сколько бы он ни твердил себе, что Христиана только расплачивается с ним за то, что он для нее сделал, и если он обязан ей своим пропитанием, то она ему — своей жизнью, все равно его тщеславие акробата возмущалось при мысли, что он более не зависит от одного лишь себя, не работает, ничего не производит и потому является не чем иным, как великовозрастным бездельником, которого кормят с ложечки, словно младенца или калеку.
Да, калеку! Это его-то, человека, сплошь состоящего из гибких стальных мышц, так волшебно владеющего своими руками и ногами!
Итак, Гамба искал, что бы предпринять, к какому бы делу приложить руки.
Если не считать почтенного ремесла акробата, на занятия которым он не получил бы позволения ни от Христианы, ни от Гретхен, ему не оставалось в мире больше ничего, кроме как пасти коз.
Козы ведь тоже вроде бродячих акробатов. По крайней мере, Гамба хоть сможет любоваться, как они выделывают все те ловкие штуки, которые отныне были для него запретны, смотреть, как они повисают на самом краю обрывов, скачут над безднами, перепрыгивают пропасти. Они будут напоминать ему о былых деньках. Так и получится, что ничего словно бы и не изменилось. Раз ему нельзя больше быть актером, он станет зрителем.
Вскоре он принял окончательное решение.
Он скопил некоторую сумму, чем был обязан щедрости Христианы. И вот однажды, уйдя из дому еще до рассвета, он возвратился к вечеру, сопровождаемый целым козьим полчищем.
Как выяснилось, он обшарил край вдоль и поперек и скупил всех окрестных коз.
Свою покупку он присоединил к стаду Гретхен, и отныне его существование обрело смысл. Его самолюбие было удовлетворено. Стадо приносило доход гораздо больший, чем требовалось на жизнь, и это служило для него благородным свидетельством того, что он возвратил себе независимость и теперь никому не в тягость.
С той поры радость воцарилась в душе Гамбы. Жизнь наполнилась смыслом. Когда он вспоминал о прошлом, о кульбитах на городских площадях, о гибкости суставов, о ловкости и стремительности, об изяществе — для этого у него были его козы; если же он задумывался о будущем, о том, какое счастье — не стариться в одиночестве, о потребности иметь рядом с собой кого-то, кто тобой интересуется, любит тебя и улыбается тебе, что ж, рядом с ним была Гретхен.
Итак, он имел все, что требовалось для утоления желаний: Гретхен была отрадой его сердца, козы дарили радость своими ловкими прыжками.
