Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Вот то-то что девушка, — возражала Даша. — Влюблюсь, выйду замуж, и вся моя работа насмарку.
— Почему насмарку? Не за старика же пойдешь! Как работала, так и будешь работать, все тебя поддержат…
— Баба не девка, — рассуждала Даша. — Девка кричит — ветер свистит, а бабу должны по всем статьям уважать.
— А тебя и будут уважать, — уверял Слава. — Да что там, мы тебя всем укомолом замуж выдавать будем, я первый приеду к тебе на свадьбу, без меня и не думай выходить…
Даша засмеялась:
— Обещаете?
— Обещаю…
Разговор шел как бы в шутку, а теперь вот напоминают и даже лошадей прислали.
— Серьезно, Чевырева замуж?
— Чего уж серьезнее… — Кузьмин обиделся. — За зря лошадей не пошлют.
— А за кого ж она?
— Да там у нас за одного, — безразлично сказал Кузьмин. — За Степку за Моторина. Парень ничего…
Ушаков и Железнов поняли, что Даша Чевырева идет замуж, но почему она прислала лошадей за Ознобишиным — им невдомек.
— Понимаете, ребята, обещал я, когда уговаривал ее идти на комсомольскую работу, — ответил Слава на взгляд товарищей, — что приеду к ней на свадьбу, ежели она вздумает…
— А свадьба-то когда? — спросил Ушаков.
— Завтра.
— По-моему, ехать необязательно, — сказал Железнов. — Секретарь укомола по свадьбам ездит… Делать тебе нечего!
— Да я и сам думаю, что необязательно, — согласился Слава. — Да и в качестве кого я там буду?
— Дружкой будете, — засмеялся Кузьмин. — Венец над невестой держать.
Ушаков не понял:
— Какой венец?
— Как какой? Поведут молодых вокруг аналоя…
— Какого аналоя? — чуть ли не в три голоса вскричал президиум укомола, а Железнов еще добавил: — Это еще что за чертовщина?
Кузьмин не понимал своих собеседников, а те не понимали его.
Наконец слово за слово разобрались: Даша Чевырева собирается венчаться в церкви.
Одна из лучших комсомолок вступает в церковный брак, рубит под корень авторитет всей организации!
Тут уж Железнов и Ушаков сами потребовали, чтобы Ознобишин ехал в Дросково — призвать Чевыреву к порядку, объяснить ей все последствия…
Теперь поездка на свадьбу уже не развлечение, а необходимость!
Все трое взволнованы, церковь собирается нанести жестокий удар комсомолу.
— Значит, ребята, я поехал, — говорит Слава. — Тут уж…
— Пусти в ход всю силу своего убеждения, — напутствует Железнов. — Что-нибудь да значит комсомольская дисциплина, черт возьми!
— Сорви это мероприятие, — добавляет Ушаков. — Это же пережиток — праздновать свадьбы…
— Давно бы так, — соглашается Кузьмин, довольный тем, что Ознобишин все-таки едет. — Пережиток не убыток, погуляем, напляшемся…
Все, что говорилось тремя политическими деятелями, прошло как будто мимо него.
— Оденься потеплее, — советует Железнов. — Морозец еще играет.
— У меня с собой тулуп, — успокаивает Кузьмин. — Закутаем вашего начальника, никакой мороз не доберется.
Слава натягивает на себя все свои одежки, он уже испытан поездками по уезду, садишься в сани — погодка как будто мягкая, а потом так продерет…
— Эмма Артуровна, я уезжаю! — Слава стучит к ней в дверь. — Если кто приедет из уезда, пускай у меня ночуют, не гоните ребят.
Эмма Артуровна приоткрывает дверь.
— А вы можете за них поручиться?
— Могу.
— А сами далеко?
— В Дросково.
— Постарайтесь достать меда, — уныло просит она. — Надоел чай без сахара…
Она знает: просьба пустая, но повторяет ее на всякий случай.
Слава и Кузьмин садятся в санки…
Кузьмин осторожно выезжает за околицу.
И нет Малоархангельска, последние домишки нырнули в сугроб, одно снежное поле вокруг, без конца, без края, без единой впереди вешки.
Кузьмин привстает, натягивает вожжи и по-ямщицки кричит:
— Э-эх, залетные!…
Дорога сплошь занесена снегом, сугробы справа, сугробы слева, не дорога, а тропка.
А лошадки, ко всему привычные, деревенские, знай себе чешут и чешут.
— Э-эх, залетные!…
Полуденное солнце искрится в белесом голубоватом небе, сверкает снег, кругом зима — чистая, искристая, безбрежная…
До чего ж хорошо зимой в поле!
Едешь и сам не знаешь куда. Только бы ехать и ехать, мчаться без конца и края, покуда еще тепло в душе, покуда еще не замерзло сердце, покуда еще не захотелось к огоньку, в дом, к вареву.
— Парень-то хороший? — спрашивает Слава.
— Ничего, — повторяет Кузьмин. — Тихий только. А работать будет, у таких хлеб растет.
Когда же это Даша успела с ним сладиться? Приезжала, шутила, советовалась и об общественных делах, и о личных, но никогда ни намеком…
Что ее погнало замуж?
Белобрысая такая девчонка, настойчивая, упрямая, даже злая. Злая ко всем, кто мешает работать, кто зря небо коптит…
Влюбилась? Но почему в церковь? Не может быть, чтоб верила в бога. Да не верит она ни в какого бога! А почему тогда? Парень верит?
Узкое личико, русая коса, аккуратненький носик, желтенькие бровки, голубые глазки…
Подводишь ты нас, Даша, Дара, Дарочка… Черти бы тебя забрали, Чевырева!
"Пойду прямо к попу, — думает Слава, — и запрещу. Не осмелится же поп мне перечить! Попы теперь хвост поджали. А вдруг поп не послушается? То есть как это не послушается? Мы комсомольцам запрещаем венчаться в церкви! Дашу надо сохранить во что бы то ни стало. Придется Даше объявить выговор… Клуб-то у них есть? Ну, конечно, есть. Соберем молодежь, и взрослые тоже, пожалуйста. Секретарь укомола Ознобишин прочтет лекцию. «Религия — опиум народа» или что-нибудь в этом роде. «Почему патриарх Тихон ненавидит Советскую власть? А Советская власть ненавидит Тихона?»
Солнце превратилось в оранжевый шар. Сперва в оранжевый, а потом в багровый. А лошади несут, несут, разбрызгивают из-под копыт снег… Хорошо!
— Дай-ка мне, — просит Слава.
Встает в санях и кричит:
— Э-эх, залетные!
Снега стали голубыми. Серо-голубыми. Серыми. Ветерок раздул тулуп. Серая тень накрыла поле. Кони шарахнулись…
— Дай-ка…
Кузьмин отобрал у Славы вожжи.
— С такой упряжкой вам не управиться.
Слава ушел с головой в тулуп.
— Напрасное вы затеяли дело, — вдруг сказал Кузьмин. — С нашей Дарьей Ивановной вам не совладать, она что решит, так то и будет.
— Ну это мы еще посмотрим, — ответил Слава. — Не мы подчиняемся обстоятельствам, а обстоятельства нам.
— Я вам лучше другое предложу…
Кузьмин чуть отпустил вожжи, запустил руку в сено, свалявшееся под седоками, вытащил холщовую торбу, вывалил меж Славой и собой бутылку, стакан, ломоть хлеба и кусок вареного мяса.
— Захватил перекусить…
Вытащил зубами из горлышка тугую бумажную затычку, налил стакан.
— Начнем, что ли? Гулять так гулять, выпьем за нашу Дашу, завтра за столом, а сегодня по морозцу в санях…
Слава принял стакан.
— Что это?
— Первач. Самый что ни на есть…
Слава сам не знал, как это у него получилось, рывком выплеснул самогон на снег и отдал стакан своему спутнику.
— Шутки шутишь? Возьми! Не для того еду я в Дросково.
— Чего ж добро выплескивать?
Кузьмин обиделся и сам пить не стал, заткнул бутылку, сунул под сиденье, сердито погнал лошадей.
Въехали в Дросково затемно.
— Куда? — отчужденно осведомился Кузьмин.
— В исполком.
— Даша наказывала к ней везти…
— В исполком, — упрямо повторил Слава.
Он сердился на Кузьмина за то, что тот предсказывал, будто ничего с Дашей Чевыревой не получится, не рассерди его Кузьмин, он, может быть, и выпил бы с ним первача.
— Спасибо, — поблагодарил он, вылезая из саней. — Будь здоров.
В исполкоме никого уже не было, только в канцелярии двое корпели над какими-то списками.
— Вам чего? — спросил один из них у вошедшего.
— Я из Малоархангельска, из укомола. Мне бы Чевыреву. Нельзя ли кого послать?
— А вы, случаем, не на свадьбу? Так вы бы к ней домой.
— Нет, мне она нужна здесь, — упрямо сказал Слава. — Я по делу.
