Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
19
Съезды съездами, речи речами, но для того, чтоб могли состояться съезды и речи, надо каждый день, каждый божий день разговаривать со множеством людей, писать множество бумаг, интересоваться, как работают школы и клубы, как, кто и где учится, как работают и отдыхают тысячи сверстников Ознобишина. Железнова, Ушакова, короче, думать обо всем и обо всех, и не только думать, но и претворять свои мысли в повседневные практические дела.
Уездные учреждения разместились в бывших купеческих особняках, купцы в Малоархангельске не были особо богаты, все больше прасолы и перекупщики, поэтому и дома их не отличались роскошью. Но под учреждения уездного масштаба они годились вполне. Начальство жило в мещанских домишках, две комнаты занимал председатель исполкома Баранов, в одной комнате ютились секретарь укомпарта Шабунин и его жена, один купеческий особняк отвели под общежитие комсомольских работников.
Наверху, в одной половине, зал с прилегающей к нему узкой комнатой в одно окно и кухня с русской печью, в другой половине три светелки, и внизу, в полуподвальном помещении, еще несколько не то комнат, не то кладовок.
Постоянной обитательницей этих хором была некая Эмма Артуровна, обрусевшая немка из остзейских провинций, закинутая в Малоархангельск волнами непостижимых для нее событий. Бывший владелец дома, прасол Евстигнеев, взял ее к себе в экономки. Он покинул город еще на первом году революции, а Эмма Артуровна осталась. Она чувствовала себя в доме хозяйкой, и хотя никто ее не нанимал и никуда не зачислял, она приняла на себя обязанности коменданта, расселяла по комнатам часто менявшихся жильцов, вела их несложное хозяйство и добывала в исполкоме дрова.
Узкую комнату она отвела Ознобишину, в этой комнате квартировали все секретари, в другой половине, где жила сама, поселила Иванова и Железнова, а в нижнем этаже расположились другие, менее, так сказать, ответственные работники, и среди них лишь одна Франя Вержбловская вызывала у Славы неприязнь, не мог он простить ей измену Сереже.
Из руководителей укомола один Ушаков жил вместе с матерью в деревне, всего в полутора верстах от города.
Обитатели общежития сдавали свои пайки Эмме Артуровне, она и готовила им обед, поэтому в первую половину месяца сыты были все, а во вторую только одна Эмма Артуровна.
Рабочий день начинался со светом и продолжался допоздна, семьями не обзаводились, почти все свое время комсомольские работники проводили в городе или в разъездах, днем питались всухомятку, а перед сном обедали, ели суп и кашу, сваренные Эммой Артуровной еще с утра.
Как это и свойственно педантичной немке, Эмма весьма уважала субординацию, поставила в комнату Славы лучшую кровать и единственный в доме мягкий стул, она даже принесла Славе утром кофе — морковный кофе, но он гордо отказался.
В первые дни Шабунин часто беседовал с Ознобишиным.
— Как ты там? Чем занимаетесь? Надо побольше ездить по уезду. Общаясь с людьми, всегда найдешь правильное решение. Почаще забегай!
Советы свои он не навязывал, но ими невозможно было пренебречь, столько в них содержалось здравого смысла и целенаправленности.
Как-то Славу позвали вниз, в укомпарт, к телефону, звонил Семин.
— Ознобишин, зайди-ка побыстрее в ЧК.
— А что случилось?
— Придешь, узнаешь.
Слава заторопился, в ЧК зря не зовут.
ЧК находилась рядом с аптекой. Кирпичный особнячок в три окна, до революции жил в нем исправник.
Дверь заперта. Слава постучал. Открыла дверь девица с подстриженной челкой и в шинели.
— Вы что некультурно стучите? Звонка не видите? Вам кого?
— Семина.
— Он вас что, вызывал?
— Что за бюрократизм? — рассердился Слава. — Ты-то чего допрашиваешь?
Девица отступила от двери, Слава повысил голос, значит, имел на то право.
— Пройдите.
Комната, в которой помещался Семин, выглядела какой-то необжитой. Семин сидел за круглым, прежде обеденным столом, справа от стола сейф и слева сейф, несколько табуреток. Сам Семин все такой же розовый и даже более гладкий, чем в Успенском.
— Что ж долго? — упрекнул он Славу.
— А что случилось?
— Не торопись, всему свое время, — остановил его Семин и покровительственно осведомился: — Ну, как ты там у себя?
— Нормально, — сказал Слава. — Но все-таки что случилось?
— Ничего, — сказал Семин. — Ничего не случилось.
— Зачем же я понадобился?
— Так положено, — многозначительно сказал Семин. — Ты теперь в номенклатуре, и я должен кое-что тебе выдать.
Не поднимаясь с табуретки, он отпер сплющенным ключом один из сейфов.
— Получай.
— Что это?
— Средство самозащиты и даже нападения при столкновениях с классовым врагом.
Он положил перед Славой тяжелый револьвер с большим вращающимся барабаном.
— И четырнадцать патронов к нему.
— Что это? — переспросил Слава с некоторым даже испугом. — Зачем это мне?
— Наган, браунингов и маузеров у нас сейчас нет, — объяснил Семин. — Пиши расписку и получай вместе с разрешением на право ношения оружия.
— А куда же его? — растерянно спросил Слава.
— Носи в кармане, кобуры у меня тоже нет, — деловито сказал Семин. — Достанешь где-нибудь.
Так Слава Ознобишин стал обладателем здоровенного нагана, какими пользовались в царское время полицейские и который теперь полагалось ему носить на случай столкновения с классовыми врагами.
Шла вторая неделя жизни Славы в Малоархангельске, когда Шабунин с утра вызвал к себе Ознобишина.
— Еду в Куракино на весь день, неспокойно там, а ты занимай мой кабинет и звони по телефону.
— Кому?
— У тебя что, дел в волостях нету? Учись руководить людьми.
Телефоны только еще появились в Малоархангельске. Не хватало ни проводов, ни аппаратов. На первых порах аппараты поставили лишь в отделах исполкома, в военкомате, в милиции да связали укомпарт с волостными комитетами. До комсомола очередь не дошла, и укомол руководил местными организациями посредством личного общения и переписки.
Ознобишин сперва не понял Шабунина.
— Обойдемся, Афанасий Петрович, без телефона, зачем беспокоить волкомпарты?
Шабунин укоризненно поглядел на Ознобишина.
— А ты подумай. Если звонят из укомпарта, если вам доверили телефон, растет ваш авторитет? Привлекает внимание волкомпартов к комсомольским делам?
Позвал Селиверстова, заведовавшего в укомпарте канцелярией, помощника Шабунина.
— Ознобишин посидит у меня в кабинете, пусть пользуется телефоном…
Слава чувствует, как вырос он в глазах Селиверстова.
И вот Слава в кабинете секретаря уездного комитета партии.
Невелика комната, скромно ее убранство. Письменный стол из мореного дуба на львиных ножках, привезенный сюда из чьего-то поместья. К нему приставлен расшатанный канцелярский стол. Десяток венских стульев. Вешалка у двери. А ведь именно отсюда осуществляет Коммунистическая партия руководство уездом, здесь обсуждаются самые важные вопросы и принимаются самые ответственные решения.
Слава садится за стол Шабунина. Перед его глазами во всю стену висит карта уезда.
Слава не чувствует себя на своем месте. Однако Афанасий Петрович советовал пользоваться телефоном. Снимает трубку, приставляет к уху. Молчание. Слава кладет трубку на рычаг и снова снимает. Молчание. Слава не умеет разговаривать по телефону. Рассматривает аппарат. Сбоку какая-то ручка. Если покрутить? И неожиданно слышит: «Станция». Слава теряется. И снова нетерпеливее: «Станция».
— Мне… мне Скарятинскую волость… Скарятинский волком, — говорит Слава.
— Соединяю, — отвечает «станция».
Слава слышит далекий напряженный голос.
— Кто это? — испуганно спрашивает Слава.
— Иноземцев.
Иноземцев — секретарь Скарятинского волостного комитета партии… Чудо!
Слава берет себя в руки.
— Товарищ Иноземцев, говорит секретарь укомола Ознобишин. Позовите, пожалуйста, секретаря волкомола Чечулина.
