Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Партия не читальня, — возразил Еремеев. — Солдата не спрашивают, умеет ли он читать, а умеет ли он стрелять.
— Однако в партии невеждам тоже не место, — неожиданно вмешался Зернов. — Куда стрелять, тоже надо понимать.
— Вот так и шпарь перед Неклюдовым, — одобрил Степан Кузьмич. — Такой же книжник, как и ты. Он даже книжку написал — «Пособие для руководителей политкружков».
Тут появился Данилочкин, на лбу поблескивают капли пота.
— Потеешь? — посочувствовал Еремеев. — Здорово пропесочили?
Данилочкин только рукой махнул.
— Газеты надо читать, — насмешливо повторил Быстров. — А ты небось ни в зуб.
— Какие там газеты, все больше о самогоне.
— Как борешься с самогонщиками?
— Сколько сам потребляю…
Позвали Зернова. Не в пример Данилочкину, его держали недолго.
— Все в порядке, — ответил он на молчаливый вопрос ожидающих. — Ни о газетах, ни о самогонке. Спросили, как работают школы, о моих отношениях с учителями. Приглашают Ознобишина.
Никогда не знаешь, когда придет твой черед! Слава пригладил рукой волосы, улыбнулся, вошел в кабинет.
За письменным столом Шабунина Неклюдов, строгий, бледный, с прилизанными волосами, в пиджачке, при галстуке, а Шабунин и Петрова, повязанная старушечьей коричневой косынкой, устроились у окна.
— Секретарь волкома в Успенском, — представил Шабунин вошедшего. — Вступил в комсомол еще до прихода белых.
Неклюдов внимательно рассматривал Ознобишина.
— Сколько вам лет?
— Шестнадцать.
— А кто ваши родители?
Этот вопрос задавали Славе еще год назад…
Те же слова, но какая разница! Доброжелательность и утверждение в одном случае, отрицание и недоверие в другом.
— Педагоги, — сказал Слава.
— А где сейчас ваш отец? — спросил Неклюдов.
— Убит.
— Кем? Где?
— На войне, — сказал Слава.
— Убит в четырнадцатом году, — добавил Шабунин. — На германском фронте.
— А мать?
— Мать учительствует в Успенском, — опять ответил Шабунин вместо Славы.
Неклюдов откинулся на стуле и прищурился, продолжая с недоверием смотреть на Ознобишина.
— Вы интеллигент?
Это был, как показалось Славе, каверзный вопрос, и он промолчал, не ответил.
— Ладно, — сказал Неклюдов. — А как вы считаете, способны ли вы руководить нашей молодежью?
Пытаясь определить степень политической подготовки Ознобишина, он спрашивал: почему произошел раскол на большевиков и меньшевиков, какие споры велись по поводу Брестского мира, чем вызвана замена разверстки натуральным налогом…
Слава ответил на все его вопросы.
— А откуда вы все это знаете? — придирчиво поинтересовался Неклюдов.
— Из газет, — отвечал Слава. — Другие коммунисты рассказывали.
Тогда Неклюдов спросил Ознобишина, что ему известно о совещании двадцати двух большевиков.
Этого Ознобишин не знал.
На помощь пришла Петрова. Быстров как-то рассказывал Славе о ней: в партию вступила еще в подполье, участница гражданской войны.
— Это вы приезжали к Землячке в Отраду? — задала она вопрос.
— Вы это о чем? — поинтересовался Неклюдов.
— О том, как Ознобишин пробрался через тылы белых в политотдел.
— А вам откуда об этом известно?
— Сама Землячка рассказывала. Является мальчик, привез документы…
Неклюдов с любопытством взглянул на Славу.
— Было так?
— Так, так, — вмешался Шабунин. — Даже больше.
Петрова укоризненно взглянула на Неклюдова:
— По-моему, хватит.
— Хватит, хватит, — поддержал Шабунин. — Наш парень.
Неклюдов медлил, Слава чувствовал — не нравится он чем-то Неклюдову.
— А с работой как, справляетесь?
— Справляется, — уже сердито сказал Шабунин. — Уком доволен им.
— Что ж, у меня больше вопросов нет, — закончил Неклюдов. — Переведем в кандидаты, пусть поучится, а дальше посмотрим.
— Зачем переводить? — удивился Шабунин. — Он у нас по всем статьям…
— Молод еще, — объяснил Неклюдов и даже упрекнул Шабунина: — Этак вы десятилетних детей начнете принимать в партию.
— Не согласен, — сказал Шабунин. — Парень прошел испытание…
— Да испытания он как раз и не прошел, — возразил Неклюдов. — Приняли без кандидатского стажа, прямое нарушение Устава.
— Он сквозь деникинские тылы прошел, — запротестовал Шабунин.
— Ну, это в войну, — отвечал Неклюдов. — А сейчас посложнее время, мягкотелости в нем много, мне у вас же в укоме говорили, было какое-то письмо. Ознобишин ваш весной на посевной зерно всем подряд давал, пожалел кулаков…
— Успели доложить? — Шабунин покачал головой. — Так, да не так. Он не кулаков пожалел, а детей. Отцы их действительно ушли к белым, не пожалели детей, бросили на произвол судьбы, а Ознобишин политическую дальновидность проявил, дети те не забудут, чем они Советской власти обязаны, потому мы и оставили то письмо без внимания.
— Нет, я бы перевел в кандидаты, — настаивал Неклюдов и обратился за поддержкой к Петровой: — А вы что скажете?
Петрова пожала плечами.
— Молод, конечно, но…
— Впрочем, давайте-ка спросим его самого… — Неклюдов повернулся к Ознобишину. — А что скажешь ты сам?
Однако спрашивать Славу было излишне. Он стоял, вдавившись спиной в стену, и плакал. Он был уверен, что ни у кого даже вопроса не возникнет, достоин ли он находиться в партии.
— Видите? — как будто даже обрадовался Неклюдов. — Эти слезы характеризуют его лучше всего. Ребенок! Решается серьезный вопрос, а он плачет, точно у него отнимают игрушку.
Петрова укоризненно покачала головой.
— Товарищ Ознобишин, как можно…
Даже Шабунин с неодобрением посмотрел на Славу.
— Вот что, — раздраженно сказал он. — Ты иди, мы тут посоветуемся…
Слава хотел сказать, что они не правы, но не мог.
— Иди, иди, — повторил Шабунин. — Нельзя так распускаться.
Изможденное лицо Неклюдова не выражало никакого сочувствия.
Слава бросился к двери.
Он был так бледен, что всем в приемной стало очевидно, что с ним стряслась беда.
Еремеев не выдержал, спросил:
— Исключили?
Комок в горле мешал Славе заговорить, ответил за него Семин:
— Зря это он, перевели в кандидаты.
Он все знал, хоть и не был в кабинете.
— Да не расстраивайся ты, — утешил Славу Быстров. — Через полгода снова переведем в члены…
Тут в приемную вышел Шабунин, встал перед Ознобишиным и, как показалось Славе, насмешливо покачал головой.
— Разнюнился? — сказал он Славе. — Какой же ты после этого мужчина? Вот что, товарищи, — обратился Шабунин уже ко всем. — Закончим с вами, и можете ехать, одному Ознобишину придется задержаться часа на три, вопрос о нем перенесли на заседание укома, пусть останется кто-нибудь с подводой, чтобы захватить Ознобишина…
Часа не прошло, как отпустили всех, исключенных не было, даже в кандидаты никого больше не перевели, а дожидаться Ознобишина остался один Быстров.
— Сходите в чайную, что ли, — посоветовал Быстрову заведующий учетом. — Уком не скоро еще…
Единственная в городе столовая работала на полукоммерческих началах, приезжим подавали чай, котлеты, яичницу и даже торговали дрянным винцом, которое завозили раза два в месяц из Орла.
Степан Кузьмич спросил себе, разумеется, винца, а Славе заказал и котлет, и яичницу.
— Ешь, ешь, не теряйся, через три месяца переведем обратно…
— Заседают, — сообщил заведующий учетом, когда Быстров и Слава вернулись в уком, и повел головой в сторону Ознобишина. — Обсуждают.
— Ему-то войти? — осведомился Быстров.
— Не вызывали…
Вскоре в приемную опять вышел Шабунин.
— Ждете? — обратился он к Быстрову, точно дело нисколько не касалось Ознобишина. — Отстояли твоего питомца.
Слава внимательно рассматривал Шабунина. Худой, поджарый, строгий. Разумеется, строгий. Весь уезд его боится. Никогда не кричит, а боятся. Интересно, меняет он когда-нибудь свою гимнастерку? А может, у него нет ничего на смену? Степан Кузьмич очень уважает Афанасия Петровича. И Слава его уважает…
