Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗

— Да ведь на сельсоветы плоха надежда, — усмехнулся Данилочкин. — Зерно они до поры до времени схоронили, а как собьют замки да примутся делить, уплывет половина на сторону.

— А я о чем? — Быстров согласно кивнул. — По всем деревням разошлем наших партийных товарищей. Пошлем уполномоченных. Вот списочек… — достал из своей коленкоровой папки разлинованный листок, на котором рукой Дмитрия Фомича написаны фамилии. — Приехать, проверить списки домохозяев, проверить, у кого какой надел; собрать комбед, составить списки бедноты; послушать народ, прикинуть, кому сколько, да предупредить, чтобы не вздумали в квашню…

Он стал называть фамилии уполномоченных:

— Данилочкин — Каменка, Еремеев — Журавец…

— А поменять? — перебил Данилочкин. — Еремеева в Каменку, а меня в Журавец.

— Почему это?

— Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет.

— Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше, а шабру меньше…

Быстров заботливо распределил уполномоченных, где поершистей народ, туда и уполномоченных погорластей, а добреньких и мягоньких никуда не послал.

Остались лишь Корсунское с Рогозином, все догадывались, — хотя сам он оттуда, — хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет, для него не существует ни родства, ни кумовства.

— В Корсунское пошлем Ознобишина.

Еремеев даже приподнялся со скамейки.

— Да он еще…

Не договорил — ребенок, но все поняли.

— Да вы что, Степан Кузьмич, — укоризненно сказал Данилочкин. — Знаете, какие там скандальные мужики? Его вокруг пальца обведут…

— Пора привыкать к государственной деятельности, — отрезал Быстров. — Учись плавать на глубоком месте.

И никто не спросил лишь самого Ознобишина, по силам ли ему такое задание, а сам он об этом не задумывался, раз посылают, значит, обязан выполнить.

— Да, вот что еще, — бросил между прочим Быстров. — Дайте ему какое-либо оружие, мало ли что…

Так Ознобишин стал уполномоченным волисполкома по проведению весенней посевной кампании в Корсунском.

При выходе его нагнал Еремеев, протянул револьвер.

— Возьми, пригодится.

— Я не умею стрелять.

— Ну, попужаешь.

— Ленин говорит, в деревне надо действовать убеждением.

И не взял.

Приехал в Корсунское под вечер. Все тонуло в серых сумерках. Туман как осенью после дождя. И перед Ознобишиным все в тумане. Не так-то просто разделить семена, так раздать, чтоб комар носу не подточил, жалоб все равно будет много.

Слава и устал, и намерзся за дорогу. Не хотелось браться за дела с вечера, хорошо бы выспаться сначала.

Подводу отпустил. Без труда нашел избу Жильцова, помнил ее по прошлым наездам, — хитроватый председатель сельсовета в Корсунском, и начальству угодит, и с мужиками не рассорится.

В избе парно. Жильцов, босой, сидит у печи, жена Кильцова строчит на швейной машинке.

— Товарищу Ознобишину!

— К вам, Савелий Тихонович.

— По части молодежи аль в школу?

Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа.

— Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три.

— Сей минут.

Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу.

— К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным.

Кирпичный дом под железом на четыре окна.

— К кулакам ведешь?

— Не к беднякам же, им самим есть нечего. А Васютины десятерых прокормят.

По всему уезду было в обычае ставить приезжее начальство на квартиру к тем, кто побогаче, — и начальству сытно, и кулаку обидно, Ознобишин не возражал, Васютиных лишний едок не разорит.

В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы.

— Гостя к тебе привез, Лукьяныч.

Васютины в сборе — и хозяин с хозяйкой и все их девки.

— Милости просим.

Хозяин пожимает гостю руку, и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем.

— Уж обеспечьте, — просит Жильцов. — Человек сурьезный, без дела не пожалует.

— А с каким делом? — вот что интересует и Жильцова и Васютина… С каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать…

— Да с нашим превеликим удовольствием!

Васютин само радушие.

— Так я пойду?

— Будь спокоен, Савелий Тихонович.

Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли.

— Чичас соберем ужин.

— Нет, нет, — Слава отказывается. — Я сыт, разве стакан молока.

Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора.

Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай хлеба, нарезают толстыми ломтями.

Ах, что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не хлеб, а пряник!

А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель.

— Мы уж вас, извините, здесь уложим, в горнице прохладно. В горнице девки переспят, а мы с хозяином на печи…

Пуховик на лавку, на пуховик — простыню, сверху стеганое одеяло.

Тушат свет. Слава раздевается, накрывается одеялом. Не спится: то ли мешает шепоток хозяев на печке, то ли томят завтрашние заботы… Семена, семена! Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным… За стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши? Тараканы?… Тараканов Ознобишин не приметил. Черти?… Черти и есть, завтра он всех чертей выпустит!

Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали.

— Доброе утро.

— Рукомойник в сенях.

Подают ручник из тончайшего домотканого полотна.

— Завтракать…

— А сами?

— Мы позавтракали.

Как же это он так заспался?

Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем…

Но тут не вмешаешься. Садись и не чинись, угощайся тем, что дадут, а хозяйка расстаралась: на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора блинов, а к ним и маслице топленое, и сметанка, и творожок, и лучок поджаренный, и шкварки свиные…

— Куда мне столько?

— Кушайте, кушайте.

Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о сем, и между прочим:

— Хлеб искать будете?

— Наоборот.

Васютин не понимает, но успокаивается, не за хлебом — и то ладно, значит, спокойно можно отсеяться.

Тут дверь хлоп, хлоп — Сосняков.

— Здоров…

Не поймешь кому — хозяевам, Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков. Он человек дела.

— Ты чего с вечера не зашел?

Это уже прямой упрек Ознобишину.

А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с Иваном.

В ответ пошутил:

— Утро вечера мудренее.

Его собеседник суров.

— Для дураков и лентяев.

— Может, позавтракаешь со мной?

Ответа Слава не дождался.

Но надо видеть Соснякова! Углы губ опущены, глаза прищурены, ноздри подрагивают… Полное презрение!

— Собирайся, пойдем.

Славушка отодвинул тарелку. Не до блинов! Накинул полушубок, заторопился.

— Кулацкими блинами угощаешься?

И ведь прав Сосняков. Приезжее начальство останавливается у кулаков, это вроде контрибуции, и все-таки лучше подальше от этих блинов.

Сосняков не собирается тратить время попусту:

— Зачем приехал?

— Посевная. Семена раздавать.

Сосняков удивлен:

— Тебя послали уполномоченным?

— Прежде всего я собирался обратиться к тебе, Иван. Зерна мало, есть решение снабдить бедняков и поддержать кое-кого из середняков. Ты ведь всех здесь знаешь. Надо бы списочек составить, а то уплывет зерно…

— А чего составлять? — хитрая улыбочка шевельнула узкие губы Соснякова. — У меня все на учете. Знаю, у кого хлеб спрятан. Уполномоченные не столько ищут, сколько речи говорят!

Дом князей Корсунских снаружи изменился мало, но внутри уже все выглядит иначе, занятия идут полным ходом, гостиные и спальни переоборудованы в классы, из-за дверей несется гул голосов, можно подумать, что в этом доме всегда помещалась школа.

— Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, — Сосняков пытливо смотрит на Ознобишина. — Кстати, ты на бильярде умеешь играть?