Лавка древностей - Диккенс Чарльз (читать книги без сокращений .TXT) 📗

— Работаю ли? Ну, еще бы! Посмотрела бы ты, какие я здесь сады развел. Взгляни в окно. Вот этот клочок земли я перекопал и засадил собственными руками. К будущей осени деревья так разрастутся, что неба не увидишь. Да и зимой дел у меня тоже хватает.

С этими словами он открыл шкаф, стоявший рядом с его стулом, и достал оттуда несколько маленьких деревянных шкатулок, украшенных несложной резьбой.

— Любители старины покупают у меня эти безделушки на память о нашей церкви и наших развалинах. Я делаю их из того, что есть под рукой, — из обрезков дуба, а то из старых гробов, уцелевших в склепах. Вот как раз такой сундучок — видишь кованые уголки? На это пошли медные надгробные дощечки, на которых и надписи нельзя было прочесть. Сейчас у меня мало этих вещиц, а к лету все полки ими заставлю.

Восхищенная его работой, девочка похвалила ее и вскоре ушла, раздумывая по пути, почему же этот старик, почерпнувший из своей работы и из всего, что его окружало, такую суровую мораль, не хочет применить ее к себе и, твердя о бренности человеческой жизни, как будто не сомневается в собственном бессмертии. Впрочем, вдумавшись, она поняла, что таким сотворило человека милосердное провидение и что старый кладбищенский сторож, строящий планы на будущее лето, ничем не отличается от других людей.

Погруженная в свои мысли, Нелл подошла к церкви. Подобрать в связке ключ от ее дверей оказалось нетрудно, так как все они были с надписанными ярлычками из пожелтевшего пергамента. Ключ повернулся в замке с глухим звоном, и когда Нелл затворила за собой дверь и робкими шагами вошла в церковь, гулкое эхо, прокатившееся под высокими сводами, заставило ее вздрогнуть.

Если тишина и покой скромной деревушки так глубоко проникли в сердце Нелл потому, что путь сюда, который измерили ее слабеющие ноги, был тяжел и мрачен, то как же взволновалась девочка, очутившись одна в торжественном безмолвии этого храма, где дневной свет, проникающий в глубокие проемы окон, казался седым от старости, где в воздухе стоял запах земли и плесени — еле уловимый запах тления, реющего под этими сводами и между колонн, словно дыхание минувших веков! Нелл увидела здесь щербатые плиты, так давно истертые ногами благочестивых паломников, что время, кравшееся по их стопам, успело стереть эти следы и искрошить самый камень. Она увидела здесь гнилые стропила, обрушившиеся арки, обнаженную кладку стен, скромную могильную насыпь, горделивую гробницу, на которой уже нельзя было разобрать эпитафии. И все это — мрамор, камень, железо, дерево и прах, — все служило как бы общим памятником разрушению и гибели. Творения бога и человека — и лучшие и худшие, и самые простые и самые пышные, и величественные и убогие все делило общую участь, все говорило сообща об одном и том же.

В одном из приделов церкви была когда-то рыцарская часовня, и там, опоясанные мечами, закованные в латы, как и при жизни, сложив на груди руки, скрестив ноги, покоились на каменных ложах статуи рыцарей — участников крестовых походов. Около некоторых гробниц на ржавых крюках висело рыцарское вооружение, шлемы, кольчуги. Поломанные, ветхие, они все еще сохраняли свою былую грозность. Так, кровавые деяния людей переживают их, и тяжкие следы войн и насилий остаются на земле и после того, как люди, творившие это зло, давно превратились в прах и тлен.

Девочка села среди застывших в неподвижности надгробных фигур, которые, мнилось ей, сообщали такую тишину этой древней часовне, какой не было больше нигде, — с чувством благоговейного страха, смягченного восхищением, осмотрелась по сторонам и поняла, что теперь ее осенит счастье и покой. Она взяла библию с полки, прочитала несколько страниц, потом опустила книгу на колени и стала думать о грядущих весенних днях, о веселой летней поре, о косых лучах солнца, которые тронут эти спящие фигуры, о листьях, которые будут трепетать в окнах и играть с собственной тенью на освещенных плитах пода, о пении птиц, о распускающихся на воле почках и бутонах, о легком ветерке, который залетит сюда и осторожно шелохнет ветхие хоругви у нее над головой. Часовня наводила на мысли о смерти. Ну что ж! Пусть люди умирают — часовня эта останется. Все, что здесь видит глаз, что слышит ухо, будет и дальше жить с такой же безмятежностью. И разве покоиться здесь сном так уж мучительно?

Девочка медленными шагами, часто оборачиваясь, вышла на воздух, подошла к низенькой двери, которая, очевидно, вела на колокольню, и стала взбираться в темноте по винтовой лестнице, то заглядывая вниз в узкие амбразуры, то поднимая голову к пыльным колоколам, тускло поблескивающим в вышине. Наконец последняя ступенька, и она очутилась на самом верху колокольни.

О, этот внезапный разлив света! Эти чистые краски лесов и полей, убегающих вдаль до голубой линии горизонта! Стада на пастбищах, дым между деревьями, поднимающийся будто откуда-то из-под земли, дети, по-прежнему поглощенные своей игрой, — сколько красоты и мирного счастья было во всем этом! Глядишь, и словно возвращаешься от смерти к жизни и словно ощущаешь свою близость к небу!

Когда она спустилась на паперть и заперла церковные двери, детей на кладбище уже не было. Из школы доносился оживленный гул голосов — ее друг приступил к занятиям в тот день. Вот голоса послышались громче; она оглянулась и увидела, как мальчики гурьбой высыпали на улицу и с веселыми криками разбежались кто куда. «Я рада, что они проходят мимо церкви по дороге в школу. Это очень хорошо», — подумала девочка и, остановившись, представила себе, как их голоса, проникая в часовню, будут постепенно замирать вдали.

В тот день она еще и еще раз украдкой пробралась в церковь почитать все ту же книгу и посидеть наедине со своими спокойными мыслями. И когда сумерки сгустились, когда тени надвигающейся ночи придали еще больше торжественности этой древней обители, она, ничего не боясь, продолжала сидеть в темноте, словно прикованная к месту. Там беглянку и разыскали и увели домой. Весь этот вечер личико у нее было счастливое, хоть и бледное, но когда учитель нагнулся поцеловать ее на ночь, ему показалось, будто он ощутил вкус слез у себя на губах.

Глава LIV

Для бакалавра, погруженного во множество самых разнообразных дел, древние монастырские развалины служили предметом живейшего интереса и неиссякаемым источником радостей. Гордясь ими, подобно многим людям, которые всегда готовы превозносить достопримечательности своего маленького мирка, он взялся за изучение истории этой церкви и проводил не один летний день в ее стенах, не один зимний вечер у камина в доме священника, с увлечением знакомясь со здешними преданиями и легендами.

Поскольку бакалавр не принадлежал к числу беспощадных педантов, срывающих с прекрасной истины даже самые легкие покровы, которые время и пылкая людская фантазия любят набрасывать на эту богиню и которые подчас бывают ей весьма к липу, ибо они, словно воды из ее родника, придают новое очарование прелестям, наполовину утаенным, наполовину угаданным, и пробуждают в человеке интерес и пытливость, а не чувство скуки и равнодушия, — итак, поскольку нашему бакалавру, в противоположность этим суровым и черствым буквоедам, приятно было видеть истину увенчанной скромными полевыми цветами, которые сплетает ей в гирлянды изустное предание и которые обычно чем безыскусственнее, тем свежее, — он осторожно ступал по пыли веков, осторожно касался этой пыли руками, чтобы не разрушить ни одного из воздвигнутых над ней воздушных чертогов, служивших пристанищем добрым, любовным чувствам. Так, например, когда речь однажды зашла о древней каменной гробнице, где, согласно легенде, лежали кости некоего барона, который, опустошив огнем, и мечом многие чужеземные страны, вернулся умирать домой, преисполненный скорби и раскаяния, бакалавр не внял новейшим домыслам ученых археологов, утверждавших, будто бы в этой гробнице схоронен кто-то другой, а тот барон якобы сложил голову на поле брани со скрежетом зубовным и со страшными проклятиями на устах, — нет! он не внял этому и продолжал отстаивать свое, говоря, что легенда не грешит против истины, и что, покаявшись в грехах, барон творил потом много добра и мирно испустил дух, и если только баронам не заказан вход в рай, то, значит, и этот обрел там покой. Точно так же, когда ученые мужи доказывали и утверждали, будто бы потайной склеп в церкви хранит останки отнюдь не той старушки, которая была повешена и четвертована по повелению славной королевы Бесс за то, что она утолила голод и жажду горемычного монаха [75], упавшего без сил у ее порога, бакалавр торжественно и во всеуслышание заявлял, что их церковь приняла прах этой злосчастной старушки и что останки ее, собранные ночью у четырех городских ворот, были тайком доставлены сюда и здесь преданы погребению. Больше того — бакалавр (приходивший в крайнее волнение, как только об этом заходила речь) отрицал величие королевы Бесс и воздавал славу женщине, может быть и самой незаметной во всех королевских владениях, но наделенной отзывчивым и добрым сердцем. Что же касается утверждения, будто бы под надгробной плитой возле паперти похоронен вовсе не тот скряга, который лишил наследства своего единственного сына, а деньги оставил церкви на новые колокола, бакалавр охотно соглашался с этим и даже высказывал сомнение, мог ли такой человек быть родом из здешних мест. Короче говоря, ему хотелось, чтобы каждая надгробная плита, каждая медная дощечка с эпитафией увековечивали память только тех людей, чьи деяния должны были пережить их самих. Обо всех прочих он предпочитал не вспоминать. Пусть лежат в этой освященной земле, но лежат глубоко, так, чтобы мир никогда больше не услыхал их имен.