Петербург - Белый Андрей (читать книги онлайн без .TXT) 📗
– «Давай-ка, друг мой, я тебя за ефтот твой поступок расцелую…»
– «За свинью не сердись: а я – ем, ем…»
– «Уж ешьте вы, ешьте: так-то правильней…»
____________________
– «Вот-с Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок» – Липпанченко покосился – «снесете немедленно к Николаю Аполлоновичу».
– «Аблеухову?»
– «Да: к нему – на хранение».
– «Но позвольте: на хранении узелок может лежать у меня…»
– «Неудобно: вас могут схватить; там же будет в сохранности. Как-никак, дом сенатора Аблеухова… Кстати: слышали вы о последнем ответственном слове почтенного старичка?…»
Тут толстяк наклонившися зашептал что-то на ухо моему незнакомцу:
– «Шу-шу-шу…»
– «Аблеухова?»
– «Шу…»
– «Аблеухову?…»
– «Шу-шу-шу…»
– «С Аблеуховым?…»
– «Да, не с сенатором, а с сенаторским сыном: коли будете у него, так уж, сделайте милость, ему передайте заодно с узелком – это вот письмецо: тут вот…»
Прямо к лицу незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; в орбитах затаились пытливо сверлящие глазки; чуть вздрагивала губа и посасывала воздух. Незнакомец с черными усиками прислушивался к шептанию толстого господина, стараясь расслышать внимательно содержание шепота, заглушаемого ресторанными голосами; ресторанные голоса покрывали шепот Липпанченко; что-то чуть шелестело из отвратительных губок (будто шелест многих сот муравьиных членистых лапок над копанным муравейником) и казалось, что шепот тот имеет страшное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться в шепот, как страшное содержание шепота оказывалось содержанием будничным:
– «Письмецо передайте…»
– «Как, разве Николай Аполлонович находится в особых сношениях?»
Особа прищурила глазки и прищелкнула язычком.
– «Я же думал, что все сношения с ним – через меня…»
– «А вот видите – нет…»
____________________
Кругом раздавалось:
– «Ешь, ешь, друг…»
– «Отхвати-ка мне говяжьего студню».
– «В пище истина…»
– «Что есть истина?» [48]
– «Истина – естина…»
– «Знаю сам…»
– «Коли знаешь, так ладно: подставляй тарелку и ешь…»
____________________
Темно-желтая пара Липпанченки напомнила незнакомцу темно-желтый цвет обой его обиталища на Васильевском Острове – цвет, с которым связалась бессонница и весенних, белых, и сентябрьских, мрачных, ночей; и, должно быть, та злая бессонница вдруг в памяти ему вызвала одно роковое лицо с узкими, монгольскими глазками; то лицо на него многократно глядело с куска его желтых обой. Исследуя днем это место, незнакомец усматривал лишь сырое пятно, по которому проползала мокрица. Чтоб отвлечь себя от воспоминаний об измучившей его галлюцинации, незнакомец мой закурил, неожиданно для себя став болтливым:
– «Прислушайтесь к шуму…»
– «Да, изрядно шумят».
– «Звук шума на «и», но слышится «Ы»…»
Липпанченко, осовелый, погрузился в какую-то думу.
– «В звуке «ы» слышится что-то тупое и склизкое… Или я ошибаюсь?…»
– «Нет, нет: нисколько», – не слушая, Липпанченко пробурчал и на миг оторвался от выкладок своей мысли…
– «Все слова на еры тривиальны до безобразия: не то «и»; «и-и-и» – голубой небосвод, мысль, кристалл; звук и-и-и вызывает во мне представление о загнутом клюве орлином; а слова на «еры» тривиальны; например: слово рыба; послушайте: р-ы-ы-ы-ба, то есть нечто с холодною кровью… И опять-таки м-ы-ы-ло: нечто склизкое; глыбы – бесформенное: тыл – место дебошей…» [49].
Незнакомец мой прервал свою речь: Липпанченко сидел перед ним бесформенной глыбою; и дым от его папиросы осклизло обмыливал атмосферу: сидел Липпанченко в облаке; незнакомец мой на него посмотрел и подумал «тьфу, гадость – татарщина»… Перед ним сидело просто какое-то «Ы»…
____________________
С соседнего столика кто-то, икая, воскликнул:
– «Ерыкало ты, ерыкало!…»
____________________
– «Извините, Липпанченко: вы не монгол?»
– «Почему такой странный вопрос?…»
– «Так, мне показалось…»
– «Во всех русских ведь течет монгольская кровь…»
____________________
А к соседнему столику привалило толстое пузо; и с соседнего столика поднялось пузо навстречу…
– «Быкобойцу Анофриеву!…»
– «Почтение!»
– «Быкобойцу городских боен… Присаживайтесь…»
– «Половой!…»
– «Ну, как у вас?…»
– «Половой: поставь-ка «Сон Негра» [50]…»
И трубы машины мычали во здравие быкобойца, как бык под ножом быкобойца.
Какой такой костюмер?
Помещение Николая Аполлоновича состояло из комнат: спальни, рабочего кабинета, приемной.
Спальня: спальню огромная занимала кровать; красное, атласное одеяло ее покрывало – с кружевными накидками на пышно взбитых подушках.
Кабинет был уставлен дубовыми полками, туго набитыми книгами, пред которыми на медных колечках легко скользил шелк; заботливая рука то вовсе могла скрыть от взора содержимое полочек, то, наоборот, обнаружить ряды черных кожаных корешков, испещренных надписями: «Кант» [51].
Кабинетная мебель была темно-зеленой обивки; и прекрасен был бюст… разумеется, Канта же.
Два уже года Николай Аполлонович не поднимался раньше полудня. Два с половиною ж года пред тем пробуждался он ранее: пробуждался в девять часов, в половине десятого появляясь в мундире, застегнутом наглухо, для семейного распивания кофея.
Два с половиною года назад Николай Аполлонович не расхаживал по дому в бухарском халате; ермолка не украшала его восточную гостиную комнату; два с половиною года назад Анна Петровна, мать Николая Аполлоновича и супруга Аполлона Аполлоновича, окончательно покинула семейный очаг, вдохновленная итальянским артистом; после же бегства с артистом на паркетах домашнего остывающего очага Николай Аполлонович появился в бухарском халате: ежедневные встречи папаши с сынком за утренним кофеем как-то сами собою пресеклись. Кофе Николаю Аполлоновичу подавалось в постель.
И значительно ранее сына изволил откушивать кофе Аполлон Аполлонович.
Встречи папаши с сынком происходили лишь за обедом; да и то: на краткое время; между тем с утра на Николае Аполлоновиче стал появляться халат; завелись татарские туфельки, опушенные мехом; на голове же появилась ермолка.
И блестящий молодой человек превратился в восточного человека.
Николай Аполлонович только что получил письмо; письмо с незнакомым почерком: какие-то жалкие вирши с любовно-революционным оттенком и с разительной подписью: «Пламенеющая душа» [52]. Желая для точности ознакомиться с содержанием виршей, Николай Аполлонович беспомощно заметался по комнате, разыскивая очки, перебирая книги, перья, ручки и прочие безделушки и бормоча сам с собою:
«А-а… Где же очки?…»
– «Черт возьми…»
– «Потерял?»
– «Скажите, пожалуйста».
– «А?…»
Николай Аполлонович, так же как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.
Движения его были стремительны, как движения его высокопревосходительного папаши; так же, как и Аполлон Аполлонович, отличался он невзрачным росточком, беспокойным взглядом беспрестанно улыбавшегося лица; когда же он погружался в серьезное созерцание чего бы то ни было, то взгляд этот медленно окаменевал: сухо, четко и холодно выступали линии совершенно белого его лика, подобного иконописному, поражая особого рода благородством аристократизма: благородство в лице выявлял заметным образом лоб – точеный, с надутыми жилками: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз.
Синеватые жилки совпали с синевою вокруг громадных, будто бы подведенных глаз какого-то темно-василькового цвета (лишь в минуты волнений черными становились глаза от расширенности зрачков).
48
«Что есть истина?» – вопрос Понтия Пилата, обращенный к Христу (Евангелие от Иоанна, XVIII, 37 – 38), выросший впоследствии в проблему большого философского значения. Этот вопрос неоднократно всплывал в сознании Белого (см., например: С u n с t a tor (Андрей Белый). О «двойной истине». – Труды и дни, 1912, № 2, с. 59 – 62; Белый Андрей. Так говорит правда. – Записки мечтателей, 1922, № 5, с. 123). Ср.: «Участь наша есть участь Пилата: теоретически истину вопрошать, что есть истина; истина не отвечала Пилату: истины не призваны отвечать на вопросы об истине (…) за истиной следуют без вопросов» (Белый Андрей. На перевале. I. Кризис жизни. – Пб., 1918. – С. 47). В романе этот вопрос приобретает пародийное звучание, усугубляемое игрой слов: «истина» – «ести-на». Ф. А. Степун увидел в этой словесной игре попытку сближения «истины» и «бытия», тенденцию к «онтологическому, бытийственному пониманию истины» (Степун Ф. Встречи. – Мюнхен. – 1962. С. 166).
49
Отношение Белого к звуку «ы» имело специфический характер. Ср., например, его суждения, высказанные в письме к Э. К. Метнеру от 17 июня 1911 г.: «Я боюсь буквы Ы. Все дурные слова пишутся с этой буквы: р-ыба (нечто литературно бескровное (…)), м-ыло (мажущаяся лепешка из всех случайных прохожих), п-ыль (нечто вылетающее из диванов необитаемых помещений), д-ым (окурков), т-ыква (нечто очень собой довольное), т-ыл (нечто противоположное боевым позициям авангарда)» (ГБЛ, ф. 167, карт. 2, ед. хр. 43). Далее, критикуя коллективную деятельность в издательстве «Мусагет», к которому он имел прямое отношение, Белый говорит про коллективное «ыыы Мусагета»: «мы – стало мыы, мыыы». Последний оттенок «значения» звука «ы» был для Белого довольно устойчивым, он выражал в его глазах психологию толпы и ущемление личного начала. Не исключено, что именно этот оттенок заставил Белого переключить ход мыслей своего героя с семантики звука «ы» на «татарщину». Характерно также, что в своей «поэме о звуке», посвященной описанию звуковых первообразов в их изначальном космогоническом смысле, Белый не говорит о звуке «ы»; лишь однажды он вскользь упоминает, что «ы» – «животный зародыш» (Белый Андрей. Глоссолалия. Поэма о звуке. – Берлин. 1922. – С. 107).
50
«СонНегра» – модная в те годы музыкальная пьеса, упоминаемая в мемуарах Андрея Белого «Начало века» (с. 45, 52).
51
Философия Иммануила Канта (1724 – 1804) сыграла большую роль в эволюции миросозерцания Белого (ср., например, его стихотворения «Искуситель», «Под окном» в кн. «Урна»). Кантовский агностицизм (идея непознаваемости мира), а также учение Канта о пространстве и времени наложили заметный отпечаток на общий стиль мышления Белого (см.: Филиппов Л. И. Неокантианство в России. – В кн.: Кант и кантианцы. Критические очерки одной философской традиции. – М., 1978. – С. 310 – 316), и в частности на роман «Петербург». В кантианстве Николая Аполлоновича нашли отражение философские искания Белого 1904 – 1908 гг., характеризующиеся интересом к «теории знания», чистой логике и внимательным и пристрастным изучением Канта и философов-неокантианцев Г. Когена (см. примеч. 15 к гл. 3), Г. Риккерта и др. с целью построения теории символизма. «Трагедия сенаторского сына в романе «Петербург» – в том, что он – революционер-неокантианец», – отмечал Белый («Между двух революций», с. 210), подчеркивая, видимо, отвлеченный, умозрительный характер восприятия младшим Аблеуховым революционных событий. Безусловное воздействие на историческую и философскую концепцию «Петербурга» оказали представления Канта о пространстве и времени как субъективных формах чувственного созерцания.
52
Эта подпись, возможно, представляет собой ироническую реминисценцию названия двухтомного собрания стихотворений Вячеслава Иванова «Cor ardens» («Пламенеющее сердце») (М., 1911 – 1912).
