Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы - Майринк Густав

Густав Майринк

Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы

Поздно ночью в знаменитом мюнхенском кафе «Стефания» сидел, неподвижно глядя перед собою, старик, обладавший весьма замечательною наружностью.

Развязавшийся, выскочивший на волю галстук и высокий лоб, расширивший свои пределы до затылка, свидетельствовали о том, что перед нами выдающийся ученый.

Кроме серебристой, колеблющейся бороды, которая, имея своим истоком созвездие семи подбородочных бородавок, своим нижним концом как раз еще прикрывала то место в жилете, где у мудрецов, отрекшихся от мира, обыкновенно отсутствует пуговица, – у старого господина было весьма мало достойного упоминания по части земных благ.

Точнее говоря, в сущности ничего более.

Тем более оживляющим образом подействовало на него то, что по моде одетый посетитель с черными нафабренными усами, сидевший до тех пор за столиком в противоположном углу и уничтожавший кусочками холодную лососину (причем каждый раз на его элегантно простираемом мизинце ослепительным блеском сверкал бриллиант величиной с вишню), бросая в то же время незаметно вокруг испытующие взгляды, внезапно встал, вытирая рот, прошел по почти безлюдной комнате, поклонился и спросил: «Неугодно ли будет вам сыграть в шахматы? – Быть может, по марке партию?»

Отливающие всеми цветами радуги фантасмагории наслаждений и роскоши всякого рода выросли перед духовным взором ученого и, в то время как сердце его в восторге шептало: «Эту скотину послала мне сама судьба!», он уже обратился с приказанием к кельнеру, который только что с шумом явился, дабы, как обычно, в обширных размерах уничтожить свет электрических лампочек: «Юлий, дайте мне шахматную доску»! «Если не ошибаюсь, то я имею честь говорить с доктором Пауперзумом?» – начал разговор щеголь с нафабренными усами.

«Да, гм, да – я Иов-Иов Пауперзум», – рассеянно подтвердил ученый, так как он был подавлен великолепием смарагда, который представляя собою миниатюрный автомобильный фонарь, сверкал в булавке для галстука, украшая собою шею его визави.

Очарование кончилось с появлением шахматной доски; затем мгновенно были расставлены фигуры, смолой прикреплены отскочившие головки коней, а потерянная ладья заменена согнутой спичкой.

После третьего хода щеголь скорчился и погрузился в мрачное раздумье.

«Он по-видимому изобретает возможно более глупый ход – иначе было бы непонятно, почему он так долго раздумывает!» пробормотал ученый, и при этом бессознательно уставился глазами на ярко-зеленую даму – единственное живое существо в комнате, кроме его самого и щеголя – которая безмятежно восседала на диване, словно богиня, изображаемая на заголовке «Uber Land und Meer», перед тарелкой с пирожным, забронировав свое хладное женское сердце стофунтовым слоем жира.

«Я сдаюсь» – заявил, наконец, господин с автомобильным фонарем из драгоценного камня, сдвинул шахматные фигуры, вынул из кармана золотую коробочку, выудил оттуда визитную карточку и подал ее ученому. Доктор Пауперзум прочитал: Зенон Заваньевский. Импрессарио чудовищ.

«Гм-да-гм-чудовищ-гм-чудовищ», – повторил он несколько раз совершенно бессознательно. – «А не угодно ли будет вам сыграть еще несколько партий?» спросил он затем громко, помышляя об увеличении своего капитала.

«Конечно, само собой разумеется, сколько вы пожелаете», сказал вежливо щеголь, «но, быть может, прежде мы поговорим о более важных делах?»

«О более-более-важных?» – воскликнул ученый, и недоверчиво поглядел на собеседника.

«Я случайно узнал», начал импрессарио и пластическим движением руки приказал кельнеру подать бутылку вина и стакан, «совершенно случайно, что вы, несмотря на вашу громкую известность в качестве научного светила, все же не имеете в настоящее время какого-либо постоянного места?»

«Ну нет, я целыми днями заворачиваю посылки и снабжаю их марками».

«И это питает вас?»

«Лишь настолько, насколько связанное с этим лизание почтовых марок дает моему организму известное количество углеводорода».

«Да, но почему же вы не используете в данном случае ваших лингвистических знаний – хотя бы, например, в качестве переводчика в лагере военнопленных?»

«Потому, что я изучал лишь древне-корейский язык, затем испанские наречия, язык Урду, три эскимосских языка и с несколько дюжин диалектов негров суахили, а с этими народами мы пока, к сожалению, не находимся во враждебных отношениях».

«Вам было бы лучше изучить вместо всего этого французский, русский, английский и сербский», пробормотал импрессарио.

«Ну, а тогда наверно началась бы война с эскимосами, а не с французами», возразил ученый.

«Ах, так? Гм»…

«Да, да, милостивый государь, к сожалению это так».

«На вашем месте, господин доктор, я бы попробовал писать в какой-нибудь газете военные статьи. Прямо горячие – с письменного стола. Само собою разумеется изобретенные вами, а не иначе».

«Ведь я», – пожаловался старик, – «писал корреспонденции с фронта – кратко, деловым слогом, просто и сжато, но»…

«Да вы с ума сошли!» – вскричал импрессарио. – «Корреспонденции с фронта сжато и просто! Их следует писать в стиле рассказов охотников за сернами! Вы бы должны»…

«Я пробовал все возможное в моей жизни», продолжал ученый усталым тоном. «Когда я не мог найти издателя для моего сочинения – четырехтомного общедоступного исчерпывающего исследования „О предполагаемом употреблении песка в доисторическом Китае“ – то кинулся заниматься химией», – ученый сделался красноречивее, видя, как собеседник его пьет вино – «и открыл новый способ закалки стали…»

«Ну вот это должно было принести вам доход!» воскликнул импрессарио.

«Нет. Фабрикант, которого я ознакомил с моим изобретением, не советовал мне брать на него патента (он позже взял патент для себя самого) и полагал, что можно заработать деньги лишь на маленьких, незаметных изобретениях, не возбуждающих зависти в конкурентах. Я последовал его совету и изобрел знаменитую складную конфирмационную чашу с автоматически поднимающимся дном, дабы тем самым облегчить методистским миссионерам обращение дикарей».

«Ну и что же?»

«Меня приговорили к двум годам тюремного заключения за кощунство».

«Продолжайте, продолжайте, господин доктор», ободряющим тоном сказал щеголь доктору: «все это необыкновенно занимательно».

«Ах, я мог бы рассказывать вам целыми днями о моих погибших надеждах. – Так, например, желая получить стипендию, обещанную одним известным покровителем науки, я несколько лет занимался в этнографическом музее и написал обратившее на себя внимание сочинение: „Как, судя по строению неба у перуанских мумий, древние инки стали бы произносить слово Гвитуитопохин, если бы оно было известно не в Мексике, а в Перу“».

«Ну что же – вы получили стипендию?»

«Нет. Знаменитый покровитель науки сказал мне – то было еще перед началом войны, – что у него нет в настоящий момент денег, и кроме того он, будучи сторонником мира, должен копить средства, так как особенно важно сохранить добрые отношения Германии к Франции для защиты с трудом созданных и собранных человечеством ценностей».

«Но однако, когда началась война, вы имели больше шансов на успех?»

«Нет. Меценат сказал мне, что теперь должен особенно усиленно копить средства, чтобы затем принести свою лепту на уничтожение навеки нашего наследственного врага».

«Ну очевидно посеянные вами семена дадут урожай после войны, господин доктор?»

«Нет. Тогда меценат скажет мне, что должен быть особенно бережливым для восстановления бесчисленных разрушенных созданий человеческого гения и для возрождения погибших добрых отношений между народами».

Импрессарио погрузился в долгое и серьезное раздумье; затем он спросил сострадательным тоном: «Почему же вы до сих пор не попробовали застрелиться?»

«Застрелиться – для того, чтобы заработать денег?»

«Ну, нет; я полагаю… гм… я полагаю, что надо удивляться, как вы еще не потеряли мужества, начиная столько раз сызнова борьбу с жизнью».