Соломенная Сторожка (Две связки писем) - Давыдов Юрий Владимирович (книги онлайн полные txt) 📗

Опасения патрона Барт равнял с барским брюзжанием. Не это – другое больно задевало Барта: как же Николай Платонович не понимает, что они, молодые адвокаты, предъявляют друг к другу высочайшие этические требования? Ни за какие гонорары не пойдут в юрисконсульты к воротилам. Нет, они оказывают правовую помощь заводским и фабричным рабочим. И разве не следует бить в одну политическую точку, когда наконец-то преступления государственные стали достоянием гласного судебного рассмотрения?

Барт упорствовал. Карабчевскому казалось, что Барт упрямится. А тут еще и этот афронт в особняке на Знаменской.

Утро выдалось ясное, крепкое, морозное. Публика входила в сени, весело покрякивая и потирая руки. Швейцар и лакей принимали шубы, шапки, трости.

Двусветный зал с пейзажами Крыжицкого был уставлен длинными столами и столами круглыми. Все сияло: окна, паркет, куверты, скатерти, подвески люстр, белый эраровский рояль.

Когда все расселись и утихли, старый Турчанинов, очень похожий на собственный портрет кисти Серова, Турнанинов, сорок лет подвизавшийся в боевых порядках петербургской адвокатуры, растроганно прочел адрес юбиляру – Карабчевский отмечал двадцатипятилетие своего служения законности.

Он слушал стоя, склонив массивную голову, сохраняя на крепком мясистом лице выражение скромное и несколько ироническое, то есть так, как и полагается умному человеку слушать юбилейные адресы. Засим Турчанинов вручил ему золотой жетон работы Фаберже, а супруге – красивой, свежей, полногрудой блондинке – роскошный букет из оранжереи дворцового ведомства.

Словом, все начиналось очень пристойно, и адрес, и телеграммы были лишены тенденций и намеков. Правда, Николая Платоновича немного беспокоило присутствие «краснокожих» во главе с докторальным Соколовым. Не пригласить «политиков» Карабчевский не то чтобы не решился, а счел бы признаком унизительной боязливости, но ему очень хотелось, чтобы юбилей не подал поводов к шумихе.

Барт, сидя за столом «политиков», совсем не думал о сложных отношениях с патроном, а думал, как тот хорош и весел, как бодр для своих пятидесяти. Вообще все нынче радостно и остро волновало Барта, и причиной тому был, честно говоря, не юбилей мэтра, а присутствие на юбилее той, кого называли очаровательной Катюшей.

Катя Корсакова была моложе Барта лет на пять, и она действительно была очаровательна, особенно в мазурке с этой своей ясной, открытой, доверчивой и вместе горделивой улыбкой или на Островах – наездницей-амазонкой со строго сдвинутыми стрелками темных бровей.

Ее отец практиковал в Петербурге присяжным поверенным, занимая одновременно выборную должность гласного в земском собрании Новгородской губернии. Ее дядя тоже служил в Петербурге и тоже был известным земским деятелем. Когда-то он участвовал в факультетском бунте против доцента-физика, читавшего лекции хуже некуда, в том самом бунте, в котором участвовал и отец Бруно. Оба, и Герман Лопатин и Павел Корсаков, угодили за сие под строжайший надзор. Ничего об этом Барт, кажется, не знал, да и, по правде, ни Катюшин родитель, ни Катюшин дядюшка нимало сейчас не занимали его.

В парадном зале, полном мужчин во фраках и дам в блекло-розовых, павлиньих, бирюзовых и алых платьях, Барт, ощущая острое и радостное волнение, похожее, как ему казалось, на ледяное шампанское, был совершенно убежден, что и очаровательная Катюша испытывает точно такое же чувство, и как раз именно оттого, что он, Барт, сидит за соседним столом.

Тосты продолжались, но Барт, поглощенный безмолвным общением с Катюшей, как бы и не слышал. Он не сразу понял, к чему клонил Соколов, хотя и услышал обрывки фраз, произнесенных сухим, совсем не адвокатски-ораторским голосом.

Соколов между тем отдал должное юбиляру: испытанный боец политических процессов, начиная с давнего процесса «ста девяноста трех» и кончая недавними над социалистами-революционерами; отметил участие юбиляра в полтавском и кишиневском деле, – Николай Платонович блистал молниями сарказма. Казалось бы, и довольно. Казалось бы, провозглашай многая лета и долой с колокольни! Но Соколов говорил о великом знамении времени, о смене эпох, о социал-демократии – не книжной, не кафедральной, не профессорской, а той, что занимала умы русских пролетариев. В зале послышалось досадливое, растерянное движение, Соколов же, прямой как жердина, сцепив за спиной руки, сумрачно-упрямо глядя перед собою, продолжал, и это уже был не юбилейный спич, это уже не имело никакого отношения ни к виновнику торжества, ни ко всей праздничной атмосфере блистающего высокого зала, ярко и весело освещенного зимним солнцем.

Договорить Соколову не дали: хозяйка, Ольга Константиновна, грозно зашумев ампирным платьем, пылая щеками и бурно вздымая грудь, потребовала пре-кра-тить революционную пропаганду в стенах ее дома. Пре-кра-тить, милостивый государь!

Наступила тишина. Косо выставив плечо, Соколов тускло улыбнулся и, чуть помедлив, боком двинулся из-за стола, все так же держа руки за спиной, словно бы позабыв расцепить их. Было слышно, как расступаются лакеи, как бурно дышит хозяйка, и это длилось вечность, потому что Барт успел обменяться взглядом со своим соседом Колей Крестинским, и тот согласно кивнул, и еще Барт успел подумать о полном разрыве с патроном… Было слышно, как Соколов удаляется, как пришаркивают лакеи, кто-то обронил нож или вилку. И вот все они, «краснокожие», встали из-за стола и двинулись к дверям.

Карабчевский, опустив голову, смотрел исподлобья, молча, ему было нехорошо, не по себе. Помощнику своему бросил он укоризненно, грустно:

– И ты, Барт…

III

Разбирал нынче бумаги шлиссельбургского узника, прочел: «В мое окошко снова начала заглядывать желтая звезда Арктур, обычная для меня вестница осени».

Вестница была обычная, да осень-то выдалась необычайная – девятьсот пятого года…

Давно и беспорочно служил полковник, и вдруг все навыворот, все наперекос. В туповатом и вместе тревожном недоумении он постоял-постоял посреди комнаты, обдернул мундир и пошел вроде бы поверять караулы, сознавая, однако, что вроде бы и ни к чему поверять их.

Было еще рано, слышно было, как за крепостной стеной весомо и хмуро хлюпает большая вода. Полковник сумрачно огляделся, в душе его кипела обида: велено спускать флаг, а он мог бы еще держаться и держать. «Твердыня», – подумал полковник и вздохнул. Не о себе печалился, не о должности, не об эдаком: жаль налаженной службы, порядка жаль, надежного и прочного. Пахло дровяной сыростью, и в этом запахе тоже была печаль: припасены дрова на зиму, а теперь-то и ни к чему.

Зазвенели шпоры. Ротмистр козырнул, хотел что-то сказать, но, поняв душевное состояние начальника, промолчал. Полковник молвил как сонный:

– Ну хорошо, хорошо… Давай к десяти.

– Всех разом? – опасливо осведомился ротмистр.

– Всех разом, – обреченно махнул рукой комендант.

Благонадежнее было б объявлять каждому порознь, это уж точно… Почти неделю как взбаламученной Расеюшке известен указ «Об облегчении участи лиц, впавших в государственные преступные деяния». Да, почти неделю. Но министерство мешкало, департамент полиции мешкал: авось, как бывало, до шлиссельбургских заключенных касательства не выйдет. Но теперь-то та-акие несуразности по всей империи, что и здешних коснулось. Нет, не вовсе на волю, а в разные сибирские отдаленности, ан со Шлюшиным 13 все ж ни в какое сравнение. Н-да, они там, на Фонтанке, мешкали, а теперь и приказали: объявляй! Легко сказать: самые что ни на есть закоренелые натуры. Ну-ка, глядишь, и спросят: «А когда указ вышел? А почему так долго держали?» Эва, долго! Кто двадцать и более годов, кто чуть меньше, а каждый отжил свое в Шлюшине, ну какой, скажите, счет – день, другой, третий? А могут форменный бунт учинить, и ни карцером не урезонишь, ни лишением переписки. И полковник почувствовал прилив злобы. Собственно, не к этим нумерам, не к лицам, давным-давно, еще в прошлое царствование, а то и позапрошлое осужденным, а к тому, что приходится опасаться за порядок. Вот такое же злобное опасение ощутил он совсем еще зеленым офицером корпуса жандармов, когда из тюрьмы на Шпалерной спроваживали на Семеновский эшафотный плац Желябова и прочих цареубийц, а ему досталось усаживать на позорную колесницу Перовскую, он ей руки скручивал за спиною, она прикусила губу: «Больно!» – а он процедил: «Ничего, после больнее будет». Он тогда разве на Перовскую злобился? Нет, как и теперь, нервничал, опасаясь заминки в исполнении приказа.