В лесах. Книга Вторая - Мельников-Печерский Павел Иванович (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗
— Завтра исправлюсь, завтра и поеду. Нечего мешкать. Как знают матери, так пущай себе и делают. Мое дело теперь сторона, — ответил Василий Борисыч.
— Говорить нельзя с тобой, — с нетерпением выкликнул Чапурин. — Через каждое слово либо посконный архиерей, либо чернохвостая скитница!.. Не поминай ты мне этих делов!.. Терпеть не могу!
— Ох, искушение!.. — Чуть слышно проговорил Василий Борисыч. И громко промолвил: — Когда разделаюсь, тогда и поминать не стану, а теперь нельзя умолчать, потому что еще при том деле стою.
— Конечно, так, да слушать-то больно противно, — сказал Патап Максимыч. — Дён через пять в город я буду. Ежели к тому времени подъедешь, побывай у меня. К Сергею Андреичу Колышкину зайди, к пароходчику, дом у него на горке у Ильи пророка — запиши для памяти. Он тебе скажет, где меня отыскать.
— Оченно хорошо, Патап Максимыч, — сказал московский посол и записал в памятную книжку, где Колышкин живет.
— Ну, ин прощаться давай, ехать пора, — вставая со стула, сказал Чапурин. — Ох, ехать бы тебе со мной, Васенька, у меня же в кибитке и место есть. Прасковью здесь покидаю, а кибитка у меня на троих. Мы бы с тобой у Михайлы Васильича погостили, с позументами хорошенько б поздравили его, в Городец бы съездили, там бы я останну горянщину сплавил, а ты бы присмотрелся к тому делу, на краснораменски мельницы свозил бы тебя, а оттуда в город. Пожили б там денек-другой, а там и в Москву с богом. Сбирайся-ка, поедем вместе.
— Не успеть мне так скоро собраться, Патап Максимыч. Тоже надо с матерями проститься, — молвил Василий Борисыч.
— Плюнь!.. Стоят они того, чтобы с ними прощаться!.. Право бы, вместе поехали! То-то бы весело было!
— Нельзя не проститься, — молвил Василий Борисыч. — Не водится так, сами посудите.
— Ну, быть по-твоему, делай, как знаешь, — сказал Чапурин. — А в городу у Колышкина понаведайся… Для того больше и зашел я к тебе… Ну, прощай!.. А не то пойдем вместе к Манефе.
— Не знаю как, — замялся было Василий Борисыч.
— Чего не знаешь?.. Идти-то как?.. А ты переставляй ноги-то одну за другой — дойдешь беспременно — хмельной не дойдешь, а трезвый ничего…засмеялся Патап Максимыч. — Ну, пойдем же. Чего еще тут?
Не больно хотелось Василью Борисычу после утренней размолвки идти к Манефе, но волей-неволей пошел за Патапом Максимычем.
Без хлеба, без соли не проводины — без чаю, без закуски Манефа гостей со двора не пустила. Сидя у ней в келье, про разные дела толковали, а больше всего про Оленевское. Мать Юдифа с Аксиньей Захаровной горевали. Манефа молчала, Патап Максимыч подсмеивался.
— Вот запрыгают-то!.. — трунил он, обращаясь к Василью Борисычу. — Ровно мыши в подполье забегают, когда ежа к ним пустишь! Поедем, Василий Борисыч, смотреть на эту комедь. У Макарья за деньги, братец мой, такой не покажут, а мы с тобой даром насмотримся. Не ответил Василий Борисыч.
— Полно тебе греховодничать-то! — плаксиво вступилась Аксинья Захаровна. — Людям беда, разоренье, ему одни смехи! Бога ты не боишься, Максимыч.
— Ты уж пойдешь!.. Нельзя и шутку сшутить!.. — едва нахмурясь, молвил с малой досадой Чапурин. — В ихнем горе-беде, бог даст, пособим, а что смешно, над тем не грех посмеяться.
— Попомни хоть то, над чем зубы-то скалишь? — продолжала мужа началить Аксинья Захаровна. — Домы божьи, святые обители хотят разорять, а ему шутки да смехи… Образумься!.. Побойся бога-то!.. До того обмиршился, что ничем не лучше татарина стал… Нечего рыло-то воротить, правду говорю. О душе-то хоть маленько подумал бы. Да.
— Авось как-нибудь да спасемся, — продолжал свои шутки Патап Максимыч.Все скиты, что их ни есть, найму за себя бога молить, лет на десять вперед грехи отмолят… Так, что ли, спасенница? — обратился он к сестре.
— Праздные слова говоришь, а всякое праздное слово на последнем суде с человека взыщется, — сухо молвила Манефа.
— Без тебя знают, нечего учить-то меня! — подхватил Патап Максимыч. — А ты вот что скажи: когда вы пустяшных каких-нибудь грехов целым собором замолить не сумеете, за что же вам деньги-то давать? Значит, все едино, что псу их под хвост, что вам на каноны…
— Да ты ума рехнулся! — быстро с места вскочив и подступая к мужу, закричала во весь голос Аксинья Захаровна. — Смотри у меня!..
— Заершилась! — шутливо молвил Патап Максимыч, отстраняясь от жены.
Слова нельзя сказать, тотчас заартачится!.. Ну, коли ты заступаешься за спасенниц, говори без бабьих уверток — доходны их молитвы до бога аль недоходны? Стоит им деньги давать али нет?
Плюнула Аксинья Захаровна чуть не прямо в лицо Патапу Максимычу, отвернулась и смолкла.
Покаместь Чапурин с женой перебранивался, Василий Борисыч молча глядел на Парашу… «Голубушка Дуня, как сон, улетела, — думал он сам про себя. — Не удалось и подступиться к ней… И Груня уехала — разорят Оленево, прости-прощай блинки горяченькие!.. И Устинью в Казань по воде унесло… Одна Прасковья… Аль уж остаться денька на четыре?.. Аль уж проститься с ней хорошенько?.. Она же сегодня пригожая!.. Что ж? Что раз, что десять, один ответ».
Проводив Патапа Максимыча и кума Ивана Григорьича, Фленушка с Парашей ушли в свою горницу. Василий Борисыч с глазу на глаз с Манефой остался. Стал он подъезжать к ней с речами угодливыми, стараясь смягчить утреннюю размолвку. Так он начал:
— Какое горестное известие получили вы, матушка!.. Про Оленево-то!.. Признаться вам по всей откровенности, до сегодня не очень-то верилось мне, чтоб могло последовать такое распоряжение! Лет полтораста стоят скиты Керженские, и вдруг ни с того ни с сего вздумали их разорять! Не может этого быть, думал я. А теперь, когда получили вы такое известие, приходится верить.
— Да, Василий Борисыч. — вздохнула Манефа. — Дожили мы до падения Керженца.
— И ныне, как подумаю я о таких ваших обстоятельствах, — продолжал московский посланник, — согласен я с вами, матушка, что не время теперь вам думать об архиепископе. Пронесется гроза — другое дело, а теперь точно нельзя. За австрийской иерархией наблюдают строго, и если узнают, что вы соглашаетесь, пожалуй, еще хуже чего бы не вышло.
— То-то и есть, Василии Борисыч. А я-то что же тебе говорила? — молвила Манефа.
— Надивиться не могу вашей мудрости, матушка, — подхватил московский посол. — Какая у вас во всем прозорливость, какое во всех делах благоразумие! Поистине, паче всех человек одарил вас господь дарами своей премудрости…
— Полно лишнее-то говорить, Василий Борисыч, не люблю, как льстивы речи мне говорят, — молвила Манефа. — А тому я рада, что сам ты уверился, в какой мы теперь невозможности владыку принять. Приедешь в Москву, там возвести: таковы, мол, теперь на Керженце обстоятельства, а только-де гонительное время минет, тогда по скитам и решатся принять. А меж тем испытают, мол, через верных людей об Антонии. Боятся, мол, не вышел бы из него другой Софрон святокупец. Тем-де сумнителен тот Антоний, что веры частенько менял, опасаются, дескать, не осталось ли в нем беспопового духа, да к тому ж, мол, ходят слухи, что он двоежен… Разрешатся наши сомненья, примем его, не разрешатся — на Спасову волю останемся… Пусть он, сый человеколюбец, сам управит наши души… Так и скажи на Москве, Василий Борисыч. А на меня не посетуй, что давеча крутенько сказала… Прости Христа ради!
И низко поклонилась Василью Борисычу. А он тотчас ей два метания по чину сотворил, обычно приговаривая:
— Матушка, прости, матушка, благослови!
— Бог простит, бог благословит! — сотворила прощу игуменья. И опять оба сели за стол и продолжали беседу.
— Когда в Москву-то думаешь ехать? — спросила Манефа.
— Поскорей бы надо, матушка, — ответил Василий Борисыч. — Что попусту-то здесь проживать? Да и то я подумываю, — не навлечь бы мне на вас какого подозренья от петербургских чиновников… Им ведь, матушка, все известно, про все они сведомы; знают и то, что я в Белу Криницу к первому митрополиту ездил… Как бы из-за меня не заподозрили вас.
