Необыкновенное лето - Федин Константин Александрович (лучшие книги .TXT) 📗
Эта высшая власть мгновенно зародившегося маленького фронта, в ряду десятков других фронтов, расположилась в крестьянской избе с оконцами на волнистые прибрежные горы, которые покоились в безветренном чистом полдне.
Когда в избу ввели Зубинского, воцарилась длительная тишина. Зубинский осунулся за время пешего перехода, но запылённый его костюм по-прежнему казался недавно разглаженным и ловко облегал прямой корпус. На нем не было пояса и портупеи, и на фуражке не алела рубиновая звезда. Он глядел на Извекова не мигая.
Кирилл сказал:
– Вы находитесь перед революционной военной тройкой, которая вас судит за совершённое вами преступление против Советской власти. Назовите себя полностью по имени и расскажите о своём происхождении.
Зубинский выполнил требование без запинки. Кончив, он вздёрнул бровь и спросил с подчёркнутой субординацией:
– Разрешите узнать, какое преступление вы хотите мне вменить?
– Вы обвиняетесь в злостном саботаже. Желая нанести вред Красной Армии, вы умышленно вывели из строя принадлежащий сводной роте, в которой вы служили, автомобиль.
– Каким образом? – удивился Зубинский.
– Объясните суду, что вы сделали, чтобы причинить поломку машине.
– Я не могу объяснить то, чего не делал.
– Какую цель вы преследовали, тайком вынув прерыватель из магнето?
– Я первый раз слышу, что существует какой-то прерыватель. Где он находится? Может быть, сидя с шофёром, я задел что-нибудь ногой? Я ничего не понимаю в машинах. Я понимаю в лошадях.
– Вы отвечайте: зачем понадобилось испортить машину? – нетерпеливо спросил военком.
– Я не могу на это ответить, потому что это дико – портить машину! Я предпочитаю ездить, а не ходить.
Извеков проговорил настойчиво:
– Мы находимся на фронте. Вы – военный и понимаете, что происходит. На войне мало времени для следствия. Отвечайте кратко. О чем вы шёпотом договорились с Шубниковым во время подстроенной остановки, когда он смотрел мотор?
– Я не хотел говорить громко, что он – болван. Я говорил, что ему несдобровать, если он не найдёт поломку. Мне стыдно перед вами, товарищ комиссар…
– Я вам не товарищ.
– Ну, я понимаю, в данный момент – граждане судьи, так? Я сказал Шубникову, что отвечаю за него перед товарищем Извековым. За свою рекомендацию.
– С какими намерениями вы рекомендовали Шубникова?
– Его считали классным механиком. Я думал – это так и есть. А потом, признаться, рассчитывал, что уж за своей собственной машиной Шубников ухаживать постарается. Чай, жалко!
Зубинский одернулся и чуть заметно повёл уголком губ. Кирилл вскинул на него насторожённый взгляд.
– Что значит – собственной машиной?
– «Бенц» был его собственностью. До революции.
– Почему вы это от меня утаили?
Оба других члена тройки, точно по сговору, повернули головы к Извекову. Он взял карандаш и завертел им, пристукивая по столу то одним, то другим концом.
– Я с седла не слезал двое суток, – ответил Зубинский. – Некогда было особенно размышлять. Рассчитывал, Шубников не подведёт. А получилось…
– Что получилось? – пытливо спросил военком.
Новое обстоятельство вселило в Извекова смущение. Он все постукивал карандашом. То, что он взял Шубникова в поход, словно оборачивалось теперь против него самого. Он обязан был ближе узнать Шубникова, а не отмахиваться только потому, что этот человек был ему лично неприятен. Недоставало времени, это правда. Но спросить, какое отношение имеет Шубников к автомобилю, – для этого не надо было времени. Теперь следствие усложнялось. Впрочем, не наоборот ли? Не упрощалось ли? Что должен вообще делать следователь? Искать решение задачи собственными умозаключениями? Подсказывать обвиняемым возможные выводы из дела? Что другое, а Кирилл не готовил себя к работе следователя. И вот он – следователь и одновременно судья. Прежде как будто эти функции строго разделялись. Может быть, только по видимости? Судья ведь тоже ведёт следствие, которое является окончательным, решающим для вынесения приговора. Кирилл должен расследовать, судить, вынести приговор. По долгу совести перед революцией. Это не дознание, не следствие в прежнем понимании, не суд по царскому своду законов. Это суд революции. И Кирилл не следователь такого-то класса. Не коллежский асессор. Он – революционер. Он должен думать не о букве, но об интересах, которым служит, о кровных интересах революции. И, таким образом, дело саботажников Шубникова и Зубинского…
Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся.
– Что же получилось? – повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев.
– Получилась ошибка… – отвечая тоже лёгкой улыбкой, сказал Зубинский.
– Не ошибка, а преступление, – суровее проговорил Извеков.
– Если преступление, то не моё.
– Чьё же? Яснее.
– Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал преступления.
– Вы обвиняете Шубникова?
– У меня нет оснований.
– Вы давно знакомы с ним?
– Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлёкся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен.
– Он спортсмен! – вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой.
– Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овёс стекла.
– Однако ведь испортил? – спросил Извеков.
– Может, он, правда, пожалел «бенца», – будто между прочим предположил Зубинский. – Боялся, поди, что на фронте машина погибнет.
– Понятно, – ещё более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. – Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте.
Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча.
– Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке!
– По-моему, ясно, – сказал военком.
Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского.
Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесённом самим обвиняемым. Виктор Семёнович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос – повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идёт о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своём сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении:
– Как такое – судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет!
Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал:
– Никогда не был! Освобождён по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите.
Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались.
Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал:
– У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде?
– Врёт! – вскричал Шубников, замахав руками. – Он все врёт! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове… я говорю, правильный суд может быть только в городе. Там свидетели. Они скажут, кто у нас первый автомобилист!
– А кто? – спросил член исполкома.
– А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто!
– Зубинский, значит, не понимает в автомобилях?
– Он в портных понимает! – с презрением вырвалось у Шубникова, но он осёкся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: – Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться.
