Наследники - Федоров Евгений Александрович (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗
Между тем монах, опрокинувший бунташного попа Савву на землю, навалился на него всем своим грузным телом.
— Опять попался-таки, смутьян! Подлая душа!.. — ругался он, награждая его тумаками. — Как же ты, греховодник, против бога и монастыря руку поднял?
Побитые, рассеянные по всему полю, пугачевцы уходили по челябинской дороге…
Наступал вечер. Над разметанным табором кружилось воронье. Избитых пленных мужиков монахи погнали в обитель. Впереди всех шел измордованный, изрядно помятый Савва. Шел он спокойно, ровным привычным шагом, как пахарь по вспаханной ниве. Подойдя к воротам обители, над которыми теплилась лампада перед потемневшей от непогод иконкой, Савва смахнул треух и набожно перекрестился.
Тяжелые дубовые ворота, скрипя на ржавых петлях, медленно распахнулись перед толпой пленников. Словно чудовище, они поглотили их и снова грузно замкнулись. Савва тяжело вздохнул.
— Ну, теперь, кажись, отгулял свое! — сказал он и, оглядывая крепкие мшистые стены, подумал: «От сих конопатых да брюхатых блудодеев ни одна живая душа не вырвется, всех в подземелье сволокут! Пока в пекло угодишь, монаси потешатся…»
Спустя неделю генерал Деколонг со своим немногочисленным войском сделал вылазку из Шадринска и совершенно неожиданно для себя нанес повстанцам решительное поражение под Уксянской слободой. Взятые в плен повстанцы и те, которые были захвачены монахами Далматова монастыря, были преданы суду. Решение шадринской управительской канцелярии было конфирмовано генералом Деколонгом 18 марта 1774 года и немедленно приведено в исполнение.
В Шадринске, на базарной площади, при стечении народа двадцать шесть осужденных были повешены, сорок четыре повстанца публично жестоко наказаны кнутом. Не пощадили и священнослужителей. По указу святейшего синода пятнадцать священников и дьяконов Тобольской епархии, в их числе и священник Савва Васильев, извержены были из сана, отлучены от церкви, преданы проклятию и гражданскому суду…
Скованный бунташный поп был отвезен в Екатеринбург, где в ожидании своей участи томился в сыром склепе при горной тюрьме.
8
Отряд майора Гагрина осадил Челябу и не допускал подвоза продовольствия в крепость. Каждый день в город залетали ядра, крушили заплоты и калечили людей. Стиснув зубы, Грязнов прислушивался к орудийному грохоту. Хоть в крепости имелись добрые пушки, но отвечать не приходилось: все сильнее и сильнее давала себя знать недостача в огнестрельных припасах.
— Поберегите для трудного часа! — наказывал Грязнов.
Заводские пушкари неохотно подчинились приказу. Они сумрачно глядели на атамана, их изможденные лица были серы от недоедания и бессонных ночей.
— Никак не сдержать своего сердца! — жаловались они. — Да и что тут отсиживаться, схватиться бы в последний раз!
— Погодите, братцы, наступит час, покажем тогда супостату, только вот батюшка-государь подойдет на помощь! — посулил атаман.
У пушкарей теплели лица; они, как малые дети, верили, что подойдет Пугачев. Не ведали они, что в середине марта в крепость тайно пробрался башкирец и принес атаману страшную весть о поражении царя-батюшки под Сакмарским городком. Сохраняя спокойный вид, Грязнов утешал пушкарей, а сердце было в большой тревоге. И все-таки, несмотря на тяготы осады, в его душе тлела большая надежда на помощь.
«Не может того быть, чтобы сгиб царь-батюшка! — рассуждал он. — На войне счастье переменчиво. Сегодня они нас побили, а завтра мы их поколотим. Не таков Петр Федорович, чтобы от правды своей отступиться. Умчал, знать, в степи новое войско набирать».
Утром Грязнов обошел заплоты и валы, проверил их исправность. Тут его ждала неприятность: ночью с крепостного вала убежало полсотни крестьян, побросав пищали и рогатины. Только заводчина день и ночь крепко сторожила крепость.
Хмурый Перстень пристал к атаману:
— Ты мужичков выпусти: ненадежны больно, только хлеб задарма жрут, а его и так недохватка.
— Негожие речи ведешь, — недовольно перебил Грязнов. — Суди сам, что будет: разойдутся крестьяне по домам, и пойдет молва, что сгибло наше дело. Кто ж тогда поднимется после этого?
— Пожалуй, справедливо рассудил! — согласился Перстень. — Только за ними надо зорче теперь поглядывать!
— И это справедливо! — одобрил Грязнов.
Оба они, коренастые, ладные, нога в ногу обошли заплоты. На вид словно родные братья, но разной складки люди. Перстень подбадривал Грязнова на вылазку:
— Послухай ты меня, Никифорович, что скажу тебе. Не тем враг побит бывает, что он слаб. В драке бьют того, кто выжидает, а кто посмелее да понахальнее, тот морду и кровянит! Ударим-ка мы ночью на воинство Гагрина да вырвемся на простор! Не ждать нам тут царя-батюшку в опостылевших заплотах, а самим надо идти в горы.
— Молчи! — насупился атаман. — Куда пойдешь, когда вот-вот водополье нагрянет: ни пешему, ни конному пути не будет!
— Это им страшно, а нам привычно налегке! — не сдавался Перстень.
Он пытливо глядел в лицо Грязнова, ожидая решения. Наклонившись к нему, он вдруг прошептал:
— Не по душе мне, Никифорович, тут один писец — гусиное перо. Юлит что-то…
Писец Колесников и впрямь стал ненадежным. Он наглел с каждым днем. Усердно скрипя пером, канцелярист будто невзначай спросил пугачевца:
— А что, атаман, худо доводится нам? Сказывают, что царь-батюшка убег из-под Сакмарского городка, побросав войско. Расказнит нас теперь Гагрин.
Грязнов побледнел.
— Откуда ты прознал о том, гусиное перо? — сердито спросил он.
Трусливо опустив глаза, писец слукавил:
— Слыхано про беду от людей на Торжке.
— Уж не ты ли сам разносишь эту молву? — пытливо посмотрел на него пугачевец.
Писец втянул утиную голову в узкие плечи, съежился в ожидании удара.
— Что ты, батюшка, как это можно! Да меня же первого повесит Гагрин. Смилуйся, отец родной!
Грязнов сгреб его за шиворот, со злостью отбросил в угол, брезгливо поморщился.
— Погоди, доберусь до тебя, тогда берегись! — пригрозил он.
В душе писца росла тревога, хотя внешне держался он тихо, покорно. Вел он себя осторожно, воровски. В темную ночь, когда в доме все уснули глубоким сном. Колесников неслышно выбрался во двор и скрылся в загуменье. Как тать, крался он вдоль бревенчатого заплота.
Не знал он, что зоркие глаза Перфильки напряженно следят за ним. Старик неслышно прошел в загуменье и притаился в темном углу.
Писец достал из-под стрехи тугой татарский лук и, навертев бумажку, пустил за тын стрелу.
«Ишь, гадина, что робит! Предает, пес!» — догадался старик. От негодования его колотил мелкий озноб.
Сделав свое дело, писец невидимой тенью убрался в дом. За ним неслышно юркнул Перфилька.
«Атаману все надо рассказать!» — решил он.
Все утро он поджидал Грязнова у дверей воеводской канцелярии.
— Допусти на пару слов. Дело есть тайное! — строго сказал он атаману.
Грязнов усмехнулся, повел плечом:
— С какой поры у тебя тайные дела завелись, дед?
— А ты не шути! — нахмурился Перфилька. — Тут что-то важное есть!
Однако не пришлось старику поговорить с атаманом. Наехали сотники и увлекли Грязнова на валы. Так до ночи и не вернулся он в свою избу.
Догадывался Перфилька, что воеводский писец затевает неладное, а что, никак не узнать. Со скучающим видом, точно от безделья, не привлекая внимания, старик обошел двор и прилегающие огороды. В зарослях быльника он отыскал знакомую открытую калиточку — отсюда тропка бежала прямо в степь…
Осада Челябы продолжалась. Все люди из воеводского дома уходили на валы, к тыну и там проводили все время. Так и не удалось Перфильке поговорить наедине с Грязновым. В один из дней атаман прислал старику каравай.
— Гляди, что творится! — обрадовался Перфилька. — Вспомнил о старике. Пожалел! — У него задрожали на ресницах слезы благодарности. Он решил во что бы ни стало добраться до Грязнова и рассказать ему о своих подозрениях.
