Семен Дежнев — первопроходец - Демин Лев Михайлович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
— Спасибо, казак. Заронил ты мне в душу надежду. Дай тебе Бог, чтобы это было так, как ты сказал.
Какая-то маленькая надежда ещё теплилась в душе Семёна Ивановича. Жива ли его Настасьюшка? А вдруг жива? Надо продолжать поиски, расспрашивать людей. Жаль, что нет в Якутске Трофима Усольцева. Тот бы рассказал правду, ничего не тая. Ведь их связывала когда-то дружба, и жёны их дружили. А ещё может внести ясность Степанида. Да, да, та самая Степанида, псаломщица и швея, которая была крёстной матерью Абакаяды, ставшей в крещении Анастасией, и участвовала в их свадебном застолье. Добрая и душевная женщина. Уж она-то всё расскажет о судьбе крестницы. Конечно, надо отыскать Степаниду.
Дежнёв расстался со старым казаком, спешившим в соборный храм к богослужению. Он шёл вдоль гостиного двора, как вдруг его окликнул чей-то резкий, крикливый голос:
— Провались я на этом самом месте, коли это не Семейка Дежнёв! Сколько зим, сколько лет, друг мой сердешный?
Это оказался Исайка Козоногов, разбитной малый, выскочивший из приказчиков в купцы. Он как раз выходил из лавки, а вслед за ним парень-прислужник стал навешивать на дверь лавки огромный замок.
— Здравствуй, Исай, — отозвался Дежнёв. — Давненько мы с тобой не виделись. Всё торгуешь?
— Всё торгую, как видишь. Возрадуюсь, коли посетишь моё убогое торговое заведение и сделаешь покупки. По старой дружбе много с тебя не возьму. Можешь рассчитываться соболями и рыбьим зубом.
Дежнёв не любил Исая Козоногова. Торговец запомнился как человек жадный и прижимистый. В бескорыстие купца не верил. Но мысли свои вслух не высказал. Всё же был рад встрече со старым знакомым, заметно постаревшим, округлившимся. Исайкин лоб украсили две глубокие эалысинки. А помнишь, Исай, покупал у тебя сафьяновые сапожки для невесты и ещё что-то.
— Как не помнить? Отличные были сапожки. С тебя по дружбе дорого не взял.
— Благодетель ты, Исайка, погляжу.
— Знаешь небось, что преставилась твоя суженая. Годков шесть, наверное, как нет её.
— Ты что... был на похоронах? — спросил испытующе Дежнёв. — Может, слухи всё это...
— Всё может быть. На похоронах твоей жёнки не был.
— Может, и не умерла вовсе, а к родным уехала в якутское селенье?
— Ты бы брата её расспросил, Вавилу. Он здесь живёт, на посаде.
— Он что, выкрест?
— Крещёный. Отличный седельник. Я ему сёдла заказываю на продажу. Казаки, собираясь в поход, охотно их покупают. А выкресты в Якутске появляются, уже десятка два наберётся. Неплохие ремесленные люди — кто по кузнечной части, кто шубы шьёт, кто горшки обжигает.
— Я бы хотел псаломщицу Степаниду повидать. Она ведь крёстной матерью у Настасьюшки была, присутствовала и на нашем венчании.
— Степаниду найдёшь сейчас в Ильинском храме.
— Отец Маврикий ещё служит?
— Сдал старый, шибко сдал. Лет-то ему уже много. А всё такой же весёлый, смешливый, неунывающий.
— Он ведь венчал нас с Настасьюшкой.
— Как же, помню... Именитые люди были тогда на вашем венчании: Василий Поярков, атаман Галкин, Михайло Стадухин. Как судьба разбросала их всех.
— Пойду повидаю отца Маврикия.
— Найдёшь его в том же храме Ильи Пророка.
Дежнёв собрался уходить, распрощавшись с Козоноговым, но Исайка удержал его:
— Небось, Семейка, с большим богатством с дальних рек вернулся. И в больших чинах?
— Никаких чинов у меня нет. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.
— Богатства-то поднакопил? Кровно обижусь, если ты не у меня новую одежонку покупать станешь. Можешь расплачиваться со мной рыбьим зубом.
— Ты уже говорил об этом.
Дежнёв зашагал к окраине посада, где возвышалась небольшая одноглавая церковка Ильи Пророка. Зашёл в храм, погруженный в полумрак, слабо освещённый мерцанием восковых свечей. Встал в уголке, не привлекая внимания других богомольцев. Семён Иванович задумался — сколько же долгих лет прошло с тех пор, как он в последний раз переступает порог храма Божьего? Двадцать лет, ровно столько продолжались его странствования по дальним рекам. Нигде в зимовьях, где приходилось ему нести службу, ни храмов, ни часовен ещё не было. В Нижнеколымске собирались рубить церквушку или часовенку. Ещё только собирались. Потом мысли переключились на Анастасию. Он ещё надеялся убедиться в ошибочности слов Исайки, услышать от отца Маврикия и Степаниды добрую весть — жива и здорова Настасьюшка, живёт у родных в якутском селении на Лене.
Семён Иванович отстоял всю службу. Молящиеся, среди которых были и якуты, подходили к отцу Маврикию под благословение. Последним подошёл Дежнёв. Священник, заметно постаревший и сгорбившийся, перекрестил его и протянул руку для целования.
— Помните меня, отец Маврикий? — спросил Семён Иванович с надеждой в голосе.
— Откуда мне всех вас помнить?
— Вспомните, батюшка, Семейка Дежнёв я. Вы ещё невесту мою окрестили, Настасьей нарекли. А потом нас обвенчали. А крёстной матерью была Степанида, швея, псаломщикова жёнка.
— Да, да, припоминаю. Помяни за упокой души рабу Божию Анастасию. Царство ей небесное.
Последние слова отец Маврикий не произнёс, а пропел густым басовитым голосом на манер молитвенного напева.
Дежнёв отошёл от священника потрясённый. Вряд ли священник заблуждался.
Степанида торговала свечами и прислуживала в церкви. Семёна Ивановича она узнала сразу, всплакнула.
— Постарел, Сёмушка. Седенький весь. А Настенька, страдалица, не дождалась тебя. Частенько приходила ко мне, крёстной матери, горестями своими делилась. Беспокоилась за тебя — жив ли мой Семейка, не утонул ли, не замёрз ли в сугробе. Помолись за неё. Хорошая была женщина и сынка вырастила хорошего.
— Ты-то как живёшь, Степанидушка? — спросил Дежнёв, чтобы уйти от тяжёлого разговора.
— Видишь, старею, — отвечала Степанида. — Мужа три года назад похоронила. Сынка нам Бог не дал. Одни дочери, трое. Спрос на русских невест, сам знаешь, у нас велик. Все замуж повыходили ещё в молодые годы. У старшей муж пятидесятник, немолод уже, мужик положительный. Двое других за торговыми людьми.
Дежнёв не удержался, чтобы не перебить Степаниду и не спросить:
— Не знаешь, отчего Настасьюшка померла?
— Знаю, конечно. Чахотка её съела. Всё кровью харкала, сохла, да и ушла из жизни тихо, незаметно. Думаю, ещё тоска по тебе ускорила её конец.
— Говорят, на посаде брат её, седельник, поселился.
— Это ты о Вавиле?
— Хотел бы с ним свидеться, порасспросить о родных. Я ведь дружил с ними.
— Тут рядом живёт Вавила, через три дома. Совсем русский образ жизни принял. Избу срубил на русский манер. Он наш прихожанин.
— А много таких крещёных саха в вашем приходе?
— Пока немного. Ежели считать только взрослых мужиков, то восемь человек. Вавила — седельник искусный, Гриша Кузнец и коновал, Павлушка гончар, есть и по торговой части...
— Дочери не помогают?
— Больше на себя надеюсь. Бывает, конечно, особенно вторая, Гликерия, та, что за приказчиком богатого купца, приходят с гостинцами. Глика недавно отрез хорошего полотна на платье подарила.
— Пойду-ка я, отыщу Вавилу.
— А зачем тебе искать? Провожу к его дому. Трудно разве?
Дом якута Вавилы оказался совсем недалеко от церкви. Построен он был в русской манере добротно, выделяясь среди соседних невзрачных жилищ. Стоял дом на высокой подклети и был с крыльцом-гульбищем. Окна, затянутые пузырём, заменявшими стекло, обрамляли резные наличники. Поэтому Вавилов дом совсем не походил на традиционные жилища якутов, балаганы. К избе примыкали хлевы, амбары.
Дежнёв поднялся по ступеням лестницы и постучал в дверь дома. Открыл ему сам Вавила.
— Помнишь меня? — приветствовал его Дежнёв.
— Нет, что-то не припомню.
— Постарайся припомнить. Семейка я, твоей сестрицы муженёк.
— Ох, сестрицын муж! Заходи, заходи в дом. Аба уже не верила в твоё возвращение. Так вот в тоске и зачахла.
