Род князей Зацепиных, или Время страстей и казней - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" (читать книги без сокращений txt, fb2) 📗
Правительница всё это время стояла, не приглашая графа сесть, поэтому, разумеется, стояли как граф, которому это было довольно трудно по его больным ногам, так и баронесса Менгден, и князь Андрей Васильевич.
— Очень рада видеть посланника польско-саксонского короля и с удовольствием примем его меморий, — хмуро отвечала Анна Леопольдовна. — Привезите его хоть завтра утром! Кто же этот чрезвычайный посол польского короля?
— Он льстит себя надеждой, что не совершенно изгладился из памяти вашего высочества. Это граф Линар!
— Граф? — вскрикнула правительница.
— Граф Линар? — вскрикнула Юлиана Менгден.
Андрей Васильевич заметил, что правительница разом побледнела, почти машинально опустилась на диван и замолчала. Граф Остерман, который с трудом стоял, тяжело переступая с ноги на ногу, опёрся на спинку кресла, на котором перед тем сидел Андрей Васильевич.
— Так это граф? — повторила правительница, стараясь удержать своё волнение. — Это граф?.. Боже мой!.. Что же вы не займёте место, Андрей Иванович? Садитесь! Вы его видели?
— Кого? Графа Линара? Как же, ваше высочество, и только по его настоянию о крайней спешности дела я позволил себе беспокоить не в указанное время…
— Очень благодарна вам, Андрей Иванович, и всегда прошу, когда вы свободны от ваших трудов… Привезите его завтра. О! Я его хочу видеть!..
А Менгден в это время ей что-то шептала на ухо. Правительница улыбнулась.
— Непременно завтра утром, я сделаю распоряжение! Много новостей привёз вам граф? — спросила правительница, овладевая собой.
Граф Андрей Иванович откашлялся и повёл свою беседу как мешковатый, неуклюжий, но умный придворный, который хорошо понимает своё настоящее положение и значение.
Андрей Васильевич понял, что Остерман выписал ему опасного соперника, что он повторяет ту же историю, которая так удачно разыгралась в его пользу с покойной Екатериною и Левенвольдом. Ему не удалась интрига, которую он вёл против Бирона в пользу принца Антона, во время регентства которого Остерман бы царствовал. Миних предупредил его. И вот ему понадобился граф Линар, чтобы через него также царствовать и при регентстве Анны Леопольдовны. Иначе разве мог бы саксонский двор прислать послом человека, отозванного отсюда по требованию нашего двора…
«Это, ясно, дело Остермана! — сказал себе Андрей Васильевич. Но как молодой человек, избалованный успехами, он самонадеянно прибавил: — Увидим, как ещё удастся… завтра не за горами!»
IV
Отъезд
На другой день происходила конфиденциально сепаратная аудиенция чрезвычайного польско-саксонского посланника. Граф Линар приехал с Остерманом. Их встретила Менгден, приветливо протянула графу Линару руку и проводила к правительнице. После первых официальных приветствий Остерман как-то стушевался, рассматривая картины, украшавшие стены приёмной правительницы. Они остались втроём.
— Наш гость, всегда приятный! — сказала Менгден. — Что ж вы не целуете у Анюты руку? Разве не наскучили вам ещё церемонные приветствия да книксены, которыми вы угощаете друг друга?
— Прежде я должен спросить, будет ли дозволено мне обратиться к прекрасной царевне с моей прежней искренностью и преданностью? — спросил Линар, стараясь придать своему голосу и взгляду выражение покорной кротости.
— Разумеется! Разумеется! — отвечала за правительницу Менгден. — Только она уже не царевна, а великая княгиня и мать императора. Откуда вы приехали, что этого не знаете?
И Юлиана засмеялась своим лошадиным хохотом.
— Вы шутите! — отвечал Линар. — Но я, бедный изгнанник, воспоминание о царевне берегу как святыню, и для меня будет высшим счастием найти в государыне великой нации ту же царевну, почтительное обожание которой было причиной моего несчастия и остракизма.
— А разве мы вас не вспоминали? Полноте, граф! — решилась наконец сказать Анна Леопольдовна. — Если бы вы знали, что перенесла я во время этого, как вы называете, вашего остракизма! — И она протянула руку, которую тот страстно поцеловал.
— Боже мой, сколько лет прошло с тех пор, как мне мадам Адеркас сказала, что вы позволяете мне поцеловать вашу ручку…
— Да! И как я страдала… — заметила Анна Леопольдовна.
— Сколько лет? Я вам скажу, — проговорила шутливо Менгден. — Пять лет, восемь месяцев, шестнадцать дней…
— Вы тогда совсем ещё дитя были! — сказал Линар.
— Не говорите! Мне тогда только месяца или двух не хватало до пятнадцати!
— И как это хорошо было, помнишь, Анюта, — заговорила опять Менгден, — мне тоже было четырнадцать с чем-то лет. Но я уже понимала вещи, как они есть. Меня поставили на часах; на случай, если бы тётушка или герцог в большую залу идти вздумали, я должна была каркнуть. Помню, как я училась каркать. Мы где-то читали, что итальянские разбойники всегда каркают на часах, когда увидят сбиров. Вот я стою и смотрю. Граф внизу за трельяж спрятался и за эту статую, как её, — которую змеи-то с детьми вместе обвивают. Анюта вошла вместе с Адеркас. Адеркас пошла к императрице и будто не видит, а Анюта вошла на эстраду да сверху из-за трельяжа и протянула свою ручку. А вы её начали целовать. Как мне завидно тогда было! Всё было точь-в-точь, как в романах пишут.
— Отрадное воспоминание, — сказал граф Линар. — А помнит ли всемилостивейшая государыня правительница те слова, которые сказала тогда мне царевна и которые мне даже теперь слышатся голосом ангела?
— Я ничего не забываю, граф, — задумчиво отвечала Анна Леопольдовна. — Я сказала: «Вечно и всегда!..»
Вечером князь Андрей Васильевич занялся своим туалетом весьма тщательно. Он помнил, что правительница назначила ему: «Завтра пораньше». Он надеялся услышать что-нибудь, что даст основание его честолюбивой мечте. «Я не о себе думаю! — говорил он. — Но не могут, не должны князья Зацепины стоять в ряду каких-то провинциальных бар, которые если и не боятся капитан-исправника, то потому только, что они ему хорошо платят…»
На основании этого рассуждения он решился употребить всё возможное, чтобы быть изящнее, красивее, лучше. Он знал, что Анна Леопольдовна, сама не любившая одеваться даже до неприличия, очень любила нарядных и красивых кавалеров и на его костюме нередко останавливала особое внимание.
Поэтому он надел свой, только что сделанный, светло-голубой, шитый серебром, с золотыми петлицами и крупными алмазными пуговицами кафтан и белый, обшитый самыми тонкими и дорогими венецианскими кружевами и также шитый золотом, с пуговицами из сапфиров самой чистой воды камзол; кружевной воротник его рубашки и манжеты, так же как и телесного цвета шёлковые чулки и лакированные башмаки, застёгивались и стягивались аграфами и пряжками, в которых светились редкой игры опалы, осыпанные мелкими бриллиантами. Сверх того, он надел ещё на плечо аксельбант цвета правительницы, украшенный бриллиантовыми эгвильетами, наподобие знаменитых эгвильетов герцога Букингема, любимого героя дам тогдашнего общества, анекдоты о роскоши которого, о его победах и элегантности вызывали тогда особое сочувствие среди русских петиметров и их очаровательниц. Андрей Васильевич имел полное право думать, что роскошный костюм его по своему богатству не уступал самым великолепным костюмам Букингема.
Если к этому прибавить ещё, что легко напудренный, маленький парик красиво оттенял его свежий и молодой цвет лица, тонкие, тёмные, союзные брови и выразительные глаза; что маленькая треуголочка с плюмажем и бриллиантовой кокардой и игрушка-шпага, осыпанная рубинами и бриллиантами, дополняли с полным эффектом этот и без того эффектный костюм, если и оглянуть всё это с точки зрения версальского петиметра, который с первого взгляда заметил бы и оценил приобретённые Андреем Васильевичем изящество манер, ловкость, грацию и сдержанность, — то нельзя было не признать, что с внешней, по крайней мере, стороны Андрей Васильевич был безукоризнен.
Осмотрев себя со всех сторон в тройное трюмо, Андрей Васильевич остался доволен. Он поехал в Зимний дворец, вспоминая, с каким выразительным взглядом встречала его всегда не приглаженная и не причёсанная Анна Леопольдовна и с каким любопытством оглядывала каждую мелочь его одежды. Он думал: «Верно, она встретит меня одна с Менгден. Теперь играющим ещё рано собраться. Хотя она будет смотреть немножко хмуро, такой уже у неё взгляд, но с видимым наслаждением. А Менгден будет болтать, но болтать, как было до сих пор, в его руку. Потом Анна Леопольдовна протянет ему свою ручку, которую он почтительно поцелует. Может быть, она, как это было вчера, — с краской удовольствия на лице вспоминает Андрей Васильевич, — пожмёт мне при этом руку своими двумя пальчиками, вот здесь, в этом месте (Андрей Васильевич поцеловал то место своей руки, которое, чувствовал он вчера, сжималось нежными пальчиками правительницы), и тогда, может быть, скажет то, что ясно хотела сказать вчера. А ведь она миленькая, какая она стройная! Я не видал даже девушки с столь тонкой и стройной талией. Очень жаль только, что она так мало думает о себе, жаль также, что она любит хмуриться. Но если я буду на месте Бирона, то постараюсь всё это изменить. Я буду сам заниматься её костюмом, сам одевать её, и ей не будет скучно одеваться под моим руководством. А хмурость её заставим исчезнуть от всегдашней нежности, тонкого внимания и более или менее собственной весёлости. Ведь не хмурится же она с Менгден; разумеется, не будет хмуриться и со мною, и тогда она будет прехорошенькая!.. Главное, всё будет в моих руках! Я сейчас же этого оракула, эту всезнайную лисицу Остермана по шеям! Довольно ему морочить людей и своим немцам открывать дорогу. Буду на первое время просить фельдмаршала принять всё на свои руки, пока сам не выучусь. Этот хоть и интриган, но, во-первых, действительно способный и полезный человек — инженер и военачальник, каких немного; а во-вторых, хоть и поддерживает немцев, но не закрывает дороги и русским. А что он сравнял жалованье русских офицеров с немцами, — этого нельзя не признать заслугой! Остерман же — это подземная крыса, это крот, ведущий теперь свою интригу, видимо, против меня, хотя всегда был хорош с моим дядей. Нужно разбить, уничтожить все их предположения, которые могут препятствовать моему будущему. Князья Зацепины должны быть князьями Зацепиными, а не возиться в самом деле целую жизнь с мужиками. Дядя прав, когда говорил, что наше дело — правительство, двор, армия, политические отношения…»
