Маркиз де Сад - Томас Дональд Серрелл (читать книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Убийца Невилл Хит, который вел себя как садист по отношению к некоторым женщинам, не являлся садистом в понимании Пруста в последнем случае, когда в порыве пьяной ярости с ножом налетел на свою последнюю жертву. Как утверждал Пруст, а Сад показал на собственном примере, бессмысленная жестокость, совершенная в порыве ярости, может привести к тяжелейшему преступлению, но она не является проявлением садизма. А вот порка плетью Роз Келлер и Эвелин Несбит являются актами садизма. Убийство Стенфорда Уайта или второй жертвы Хита, вероятно, в этот разряд не попадают.
В 1946 году, когда рассматривалось первое убийство Хита, формально было определено, что в юридическом смысле садизм, как состояние невменяемости, не рассматривается. «Обезумевший от ярости, с точки зрения врача, — такую оценку дал защите один из экспертов. — Обезуметь-то обезумел, но я сомневаюсь, что это не выходит за пределы процессуальных норм Мак-Натена». Его раннее убийство, хотя и выглядело ужасно, но скорее относилось к разряду непредумышленного. Жертвой стала молодая женщина, имевшая репутацию мазохистки, и ее судьба послужила подтверждением этому. Незадолго до этого эту особу вместе с партнером выселили из отеля за беспокойство, причиняемое их действиями. Их следующая встреча, когда она лежала привязанной к кровати с кляпом во рту, закончилась ее гибелью. Причиной смерти стало удушение, а не сексуальное насилие. Неустойчивая психика партнера молодой женщины пошатнулась, когда вместо сопротивления он столкнулся с готовностью и добровольным желанием; это, в свою очередь, вызвало приступ ярости или разочарования. Сей пример показывает, насколько опасным для эмоционального состояния бывает сочетание садомазохизма.
Собственный опыт Сада встречи с правосудием в случае с Роз Келлер вылился в драму, ставшую в обществе «притчей во языцех», примером патологической сексуальности. Фактов для рассмотрения оказалось маловато, да и рассказы главного действующего лица и жертвы не совпадали.
Аналогичный конфликт имел место почти двести двадцать лет спустя в Калифорнии, когда рассматривалось дело Кэмерона Хукера, обвиняемого в насильственном увозе и издевательском отношении к молодой женщине, длившимся на протяжении нескольких лет. Обвиняемого признали виновным. Факты по делу «Девушки в ящике» сочти в мельчайших подробностях совпадают с историей о добровольной рабыне, которая, даже получив свободу, сама вернулась к своим тюремщикам, на правах члена их семьи, и историей жертвы, лишенной свободы до тех пор, пока ее ум находился во власти хозяев. Драма эта была более сложной и растянутой по времени, по сравнению с кратковременными переживаниями Роз Келлер, выпавшими на ее долю в пасхальное воскресенье 1768 года. Поведение жертвы теперь уже объяснялось модным понятием «промывание мозгов», а не простой уступчивостью, вызванной нуждой. Все же факт слушания двух правдоподобных, но непримиримых версий, служит иллюстрацией парадокса Сада, ставшего таким же предметом для рассуждений о правосудии в мире голосистых средств информации, как и дело Роз Келлер в более упорядоченные времена «старого режима».
— 5 —
Развитие событий в жизни маркиза зависело скорее от его дурной, чем от доброй славы. У Сада, казалось, не существовало золотой середины, он всегда являлся в каких-то крайних ипостасях: то в облике развратника, портящего невинных, то как воплощение зла, или в качестве первого великомученика современной политической системы. Несомненно, в мужестве ему отказать нельзя, но все же маркиз не был героем в привычном понимании слова. Являясь мучеником, он часто и с готовностью жаловался на вещи как значительные, так и мелочные. Воспитание заставляло его собственные интересы ставить выше интересов других людей. Присущая ему раздражительность и несправедливость заточения еще больше усугубили этот недостаток. Если Сад обладал мужеством и упорством, то терпения и сострадания ему явно недоставало.
Противоречивость характера маркиза нашла отражение и в его работах. В нем имелось много такого, что находило отклик в принципах революции. Все же он не мог проститься со своими аристократическими правами и привилегиями: Сад всю жизнь оставался привязан к своим землям и собственности, а пылкие революционеры в его глазах довольно скоро стали «бандитами» и «слабоумными». В этом плане он не слишком отличается от тех граждан двадцатого века, которые предпочитают ратовать за мировую революцию с безопасного расстояния буржуазного благополучия.
Но все же мужество маркиза не вызывает сомнений. Выступая во времена Революции в роли судьи и проявляя «умеренность» к мужчинам и женщинам, которым в противном случае непременно пришлось бы проститься с жизнью, он поставил под удар собственную безопасность и жизнь. Сад подвергал себя риску даже из-за семьи Монтреев, сделавших так много, чтобы погубить его. С одной стороны, он с жестокостью отзывался о жертвах и судьях, причастных к скандалу в Аркейе и Марселе, с другой — с готовностью прощал тех, с кем имел дело позже.
В качестве философа Сад остается довольно смутной фигурой. Как заметил Мэтью Арнольд в отношении Уортсворта, соблазн вывести философию из художественной литературы всегда подвергается жестокому сопротивлению. Достижения маркиза являются скорее вымышленными и художественными, чем логическими и поясняющими. Он в большей степени демонстрирует проникновение в суть вещей, чем систему. В самом деле, Сад был скорее одержим и навязчив, чем систематичен. В своих размышлениях он чаще повторялся, чем развивал умозаключения. Подобно Филдингу в «Джонатане Уалде» или Вольтеру в «Кандиде», маркиз брал почти очевидную идею и иллюстрировал ее многочисленными примерами. Выглядело бы много лучше, если бы он ограничивал себя теми же рамками, что и его предшественники.
Но даже выступая в качестве автора философского романа, в своей работе Сад не давал ответа, а оставлял вопрос, подлежащий обсуждению. Но в самом ли деле думал он так, как говорил? С первого взгляда маркиз представляется истинным революционером современного мира, предлагающим альтернативу существующей морали и социальному устройству. По сравнению с Садом, люди типа Маркса и Ленина или даже Робеспьера и Гитлера просто пытались подлатать ткань буржуазного общества, потому что находились в плену существующих концепций и оказались введены в заблуждение такими фальшивыми понятиями, как экономика, национализм или химеры морали.
Кое-кто из его последователей перевернул это утверждение, превратив Сада в сардонического шутника и великого контрреволюционера. Если не возвращаться к взгляду Флобера и более позднему заступничеству со стороны Клоссовски, то факты жизни Сада дают все основания склоняться к этому утверждению. Отдавая предпочтение этому утверждению, позицию Сада можно определить, опираясь на содержание «Жюльетты». Абсолютная революция — это выдумка. Революционеры, стремящиеся к освобождению народов от гнета, независимо от выдвигаемых ими лозунгов, движимы только завистью к тиранам настоящего. «Друзья преступления» в романе в такой же степени являются правительством в ожидании своего часа, как и любая конституционная оппозиция или армия освобождения. Все политические движения, по мнению Сада, ищут возможности захвата власти над другими. Мотивом их поисков является стремление к сексуальному господству и жестокости, сопровождаемое алчностью и желанием выдвинуться. Если сексуальность является иллюстрацией садовской темы, то личные и коллективные политические амбиции — всеобщей извращенностью. Несокрушимая политическая правда маркиза состоит в том, что любая власть действует растлевающе, а абсолютная власть способствует окончательному и полному растлению..
Исторические рассуждения о его философии оказались осложнены также вероятностью, на которой настаивал Мишле: Сад был душевнобольным. Но можно усомниться в том, что его мания выглядела более ярко выраженной, чем мания Робеспьера или герцога Орлеанского. Все же, даже не веря в его «сумасшествие», нетрудно заметить — взгляды маркиза, выраженные в его произведениях, не были абсолютными и отличались неустойчивостью. Барби д'Оревилли, создавая своего байронического героя Меснилгранда, встретившего революцию атеистом в религии и вышедшим из нее атеистом политическим, мог бы списать сей образ с Сада. В своих собственных оценках маркиз, начав с сатирического высмеивания традиционной морали в 1787 году, дошел десять лет спустя до обличения новой материалистической философии. Все же в пределах этой перемены взглядов, он сумел сохранить одну тему, которая на протяжении последующих двух столетий продолжала приводить в замешательство большинство его читателей.
