Дюрер - Зарницкий Станислав Васильевич (книги регистрация онлайн txt) 📗
Сразу прекратил Дюрер разговор, нахохлился, будто чем-то его больно обидели. Поспешил Андреа увести несостоявшегося ученика Дюрера, который так и не понял, что же произошло.
Долго не находил себе места Дюрер после их ухода, ходил из угла в угол — все думал. Отказался от ужина и ушел к себе. Такое поведение супруга сильно обеспокоило Агнес, и она приказала слуге не спускать с хозяина глаз всю ночь. Пристроившись в соседней комнате, слышал слуга, как ворочался мастер с боку на бок и вроде бы сам с собою разговаривал. Потом Дюрер оделся, прошел в мастерскую. Было слышно, как переходил он от одной картины к другой — грузными, беспокойными шагами. Останавливался, видимо, рассматривал их и снова принимался вышагивать по мастерской. Затем все затихло.
Дюрер подошел к «Апостолам» и резко отдернул занавеску. Лунный свет, падающий во все окна, залил четыре гигантские фигуры. Он пододвинул поближе скамью, тяжело опустился на нее. Сейчас, освещенные луной, апостолы походили на скульптуры. Свободные плащи, укутавшие их с головы до ног, лишились оттенков, приобрели жесткость темного камня. Апостолы продолжали заниматься своим делом. Лишь Павел гневно и осуждающе косил оком на мастера.
Четыре темперамента!.. Дюрер усмехнулся: люди всегда склонны видеть больше, чем есть на самом деле. Может быть, отсюда все их заблуждения и все их страдания? А это — всего лишь апостолы. Величественные, они навсегда застынут в гордом молчании. Пройдут столетия, а они так же сосредоточенно будут читать Библию, отыскивая в ней истину. И они будут молчать, от их имени будут говорить другие, уверовавшие в то, что именно им раскрылась эта истина.
Боже, наставь ходящих во тьме, вразуми их, избавь их от кровопролития, прекрати вавилонское непонимание Друг друга!..
Дюрер поднялся со скамьи, подошел к картине — и в ужасе отпрянул. Апостолы ожили в обманчивом лунном свете. Они вдруг стали отделяться от сковывающего их темного фона. Страшно вскрикнув, грохнулся мастер на пол, и тени, ринувшиеся на него изо всех углов, придавили его всей своей жестокой тяжестью…
Дюрер очнулся на постели в своей комнате, погруженной в полумрак. Он не помнил происшедшего. Старался вникнуть в то, что говорил склонившийся над ложем Эобаний, но смысл слов ускользал от него. В ногах, согнувшись в три погибели, сидел Вилибальд Пиркгеймер.
Несколько дней мастер пролежал неподвижно. Силился что-то вспомнить, нечто важное для него, о чем думал в ту злосчастную ночь. Нет, не припоминалось. Пришел навестить его Шпенглер и начал с извинений: не мог зайти раньше — много занимался городскими делами. По-прежнему приходится удерживать от крайностей враждующие партии. Рассказывал о новостях. Дюрер слушал его без интереса. И вдруг лицо его прояснилось — глядя на Шпенглера, вспомнил наконец то, о чем думал тогда, ночью, перед «Апостолами». С большим трудом понял Лазарус, чего хочет от него мастер. Язык еще плохо ему повиновался. Пусть он разузнает у членов совета, не согласится ли Нюрнберг принять в дар его последнюю работу — его «Апостолов». Ответ Шпенглер принес в тот же вечер: совет не имеет ничего против дара мастера Альбрехта, но… Дюрер понял. Приказал принести чернильницу и перо. Стал диктовать.
«Благоразумным, достопочтенным, мудрым и любезным господам. Хотя я давно уже намеревался преподнести Вашей щедрости на память мою недостойную живопись, я вынужден был откладывать это из-за слабости и незначительности моих работ, ибо я сознавал, что не мог достойно предстоять с ними перед Вашей мудростью. Теперь же, написав в недавнее время картину, в которую я вложил больше старания, чем в какую бы то ни было другую живопись, я не считаю никого более достойным сохранить ее на память, нежели Вашу мудрость…»
Художник ставил условие — одно-единственное: на картинах должны быть сделаны надписи. Он сам сочинит их. После некоторых колебаний Шпенглер с ним согласился, но сказал, что предварительно эти надписи будут представлены совету. Через день Дюрер передал ему текст, содержащий всего несколько фраз: «Все мирские правители в эти опасные времена пусть остерегаются, чтобы не принять за божественное слово человеческие заблуждения…» И все. Далее шли четыре цитаты — из Павла, Иоанна, Марка и Петра. Четыре точные выдержки из Евангелия. Предостережение Петра и Иоанна от лжепророков и сект и обличение Марком и Павлом падения нравов и развратного образа жизни.
Шпенглер понимал, что трудно возразить что-либо против Священного писания, но ведь Дюрер таким образом выражал свои собственные мысли, и они вновь не походили на «заверение в верности». Смысл его желания поместить на своих картинах именно эти цитаты оставался для Лазаруса открытым. Их можно было толковать по-разному. Можно было допустить, что раздельно они обличали и приверженцев старой веры, и безбожников, хотя изречения из Иоанна и Петра, направленные против лжепророков, явственно перекликались с заключительными страницами книги Пиркгеймера «Всем, кто желает жить благочестиво», где клеймились не только сторонники Мюнцера. Взятые вместе слова апостолов могли быть истолкованы как осуждение всего ныне происходящего в Нюрнберге, как призыв вернуться к единству и примирению. Шпенглер знал, что ему не добиться каких-либо пояснений от самого Дюрера. Он оставил это дело на усмотрение совета, скрыв, однако, от него свои сомнения.
6 октября 1526 года отцы города постановили внести в «Книгу совета» свое очередное решение, которым предписывалось: сообщить мастеру Альбрехту, что его картины понравились им и они принимают их в дар. Дюрер отказался от вознаграждения, совет тем не менее «оказал ему честь» и обязался выплатить сто гульденов ему лично, двадцать гульденов его супруге Агнес и два гульдена — слуге.
На следующий день к Дюреру пришел городской писец Иоганн Нейдорфер и сделал на картинах надписи согласно желанию мастера. Под вечер явились дюжие слуги совета, бережно подняли две огромных доски и на руках отнесли их в ратушу, где в одном из залов для них уже было приготовлено место. Через несколько дней совет изъял у церковных властей портреты императоров Карла и Сигизмунда и тоже поместил их в здании ратуши.
В городе сразу стало известно и о даре Дюрера, и о надписях, сделанных им на картинах. Они были названы «завещанием и предостережением» мастера своему родному городу.
Дюрер умирал — медленно, трудно. Смерть уже не приводила его в ужас, как прежде. Она воспринималась как освобождение от всех мук, как обретение долгожданного покоя. До сих пор он никогда не думал о том, что человек просто может устать жить. Завершив «Апостолов», он уже не брался за кисть, штихель тоже бездействовал. Все, что интересовало мастера, ушло в прошлое.
И он сам уходил… Но, покидая милую землю, не хотел ни в чем оставаться должником. Почти все полученные деньги Дюрер употребил на погашение оставшегося долга за дом у подножия бурга — 275 гульденов. Агнес теперь могла быть спокойна — ни один ростовщик не тронет ее.
Был у него еще один долг — основной, перед собратьями но искусству, — и все свои помыслы Дюрер устремил теперь на завершение книги о мастерстве художника. Работать было трудно — у него не осталось помощников. После суда над «безбожниками-живописцами», вышедшими из его мастерской, Дюрер не принял ни одного ученика, хотя ему рекомендовали многих. Вездесущий и все понимающий Андреа привел к нему мастера-гравера Шёна, хвалил его опыт и, самое главное, его бескорыстное желание помочь Дюреру. Новый помощник должен был готовить иллюстрации к труду мастера. Дюрер согласился. Он определил темы необходимых гравюр, достал старые наброски и даже попытался сделать новые. С грустью смотрел Шён, как старается мастер унять дрожь пальцев, выводящих некое подобие прямых. Трудно было сейчас представить, что эта рука могла некогда рисовать окружности, не прибегая к помощи циркуля.
По совету Андреа, Шён не сказал Дюреру, что основная цель, приведшая его к мастеру, заключалась в создании гравюры-портрета Дюрера. Ее собирались напечатать и распространить. Это был бы лучший памятник славному шоребержцу. К заговору Андреа присоединился и Хесс. Напугали они Шёна предстоящими трудностями: терпеть не может Дюрер своего старческого образа, давно уже бросил писать автопортреты и избегает зеркал. Рисовать тайком от мастера, которого он боготворил, Шён не мог. Поэтому честно признался в своих намерениях и, к немалому удивлению, получил согласие Дюрера, Мастер даже закрыл глаза на то, что Шён рисует его в профиль, хотя именно этого ракурса в своих изображениях терпеть не мог. Из-за горбатого носа. Но Шён этого не знал, и никто его не предупредил. На гравюре не походил пятидесятишестилетний мастер на самого себя. Исчезли морщины, волосы стали черными как вороново крыло. Этакий крепыш-ремесленник, которому все по плечу. Уважив просьбу коллеги, Дюрер не проявил ровно никакого интереса ни к самой гравюре, ни к ее судьбе. Прекратил он внезапно и работу над трактатом о живописи.
