Страстная неделя - Арагон Луи (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
— Так, стало быть, все подряд?
— Нет, не все, а только патриоты!
Адвокат из Арраса, называвший эти общества клубами, видимо, был согласен с прядильщиком, но для большинства слово «патриот» за двадцать с лишним лет утратило своё обаяние или по меньшей мере изменился» его смысл, потому что два-три участника сборища из числа самых бедных закричали, что патриоты тут ни при чем, важно другое: неужто так всегда и будешь, как верёвкой, привязан к своему хозяину этой проклятой расчётной книжкой? Ведь нельзя перейти на другое место, не заплатив до последнего гроша свой долг прежнему хозяину-и то, что вперёд забрал, а иначе будешь считаться бродягой. Кто-то из этой кучки слушателей крикнул:
— При Наполеоне хлеб-то опять будет по тридцать су, как в тысяча восемьсот двенадцатом году!
Тогда вперёд вышел человек в долгополом сюртуке, с седеющими усами и остановился возле факела, опершись на палку.
Господин Жубер попросил соблюдать тишину.
— Граждане, — начал оратор, видимо волнуясь. Голос у него осип. Он кашлянул. — Граждане…
Он сообщил, что ему скоро пятьдесят пять лет, что он бывший офицер Республики, выслужился из солдат. Был кавалеристом в полку королевы, в 1786 году служил солдатом в 45-м линейном полку; при взятии Бастилии ему было двадцать девять лет. В 1792 году он женился, уже будучи в чине сержанта…
Кто-то крикнул: «Да что он жизнь свою рассказывает!»
Господин Жубер жестом прекратил поднявшийся ропот и предложил отставному военному продолжать.
— В девяносто третьем году, когда родилась у меня старшая дочь, я был в походе. Семь лет воевал, все кампании Республики проделал, от Флерюса до Ветцлера дошёл, получил капитанские нашивки, будучи во 2-м линейном пехотном полку… был в армии Самбры-и-Мезы и в Вандейской, под командой Лазара Гоша. И так же, как Лазар Гош, мы, его офицеры, не желали исполнять обязанности жандармов, а вот сумели и без того усмирить мятежников, вздумавших идти против правительства. Когда был в Вестфалии, ко мне приехала из Бетюна жена-она из Бетюна родом-и стала ездить со мною; в семьсот девяносто седьмом году она мне родила сына. После смерти Гоша (он умер в Ветцлере, да так и не узнали, как и отчего умер) мы все считали молодого генерала Италийской армии республиканцем, и его победы наполняли сердца наши гордостью…
Кое-что из этой речи Жерико не мог расслышать-люди, стоявшие как раз перед ним, наклонились друг к другу и принялись беседовать на своём пикардийском наречии, смутный гул голосов заглушал оратора. Но вот их призвали к порядку, и они умолкли.
— Брюмер, — продолжал оратор, — был для нас страшным, невообразимым ударом. Свобода вдруг оказалась под угрозой. В те годы армия имела право голоса, и я голосовал против Консульства. До тех пор все было ясно. Тогда вы не стали бы спрашивать, что за штука такая-патриот. Когда я женился в Бетюне на Альдегонде, враг стоял в трех шагах… Мой тесть Машю был другом Жозефа Лебона и Дарте. Нынче отступники.
которые отреклись от прежних своих мыслей, сваливают на этих двух людей ответственность за то, что произошло в наших краях… А я знал Дарте… Настоящий был патриот, он покончил с собою, закололся кинжалом в трибунале, когда ему вынесли приговор. Я тогда был в Вестфалии… как раз в то время у нас родился Фредерик…
Он рассказывал беспорядочно-только что забежал на два года вперёд, так чего же он теперь повернул вспять? Коротко говоря, этот республиканец, даже осуждая Бонапарта, оставался в армии до тех пор, пока Наполеон не велел короновать себя и не стал императором, а так как наш республиканец, который был тогда в чине майора, и тут голосовал против Империи, ему пришлось выйти в отставку. Он занялся торговлей: надо же было кормить семью; в 1805 году у него родился ещё один сын.
Представился подходящий случай, и он устроился в Италии, во французских владениях, — в департаменте Маренго, название которого напоминало о молодом Бонапарте и о тех мечтах, какие на него возлагались прежде, до его предательства. Он поселился в Алессандриа-делла-Палья, которую французы называли Александрией. Поначалу все шло хорошо. Он занимался поставками на армию. А после 1811 года дела пошатнулись… кризис. Словом, и его задели бедствия того времени: поставок больше не стало.
Наступило банкротство. Семью он отвёз обратно в Бетюн, на родину жены, а в те времена хлеб-то стоил по тридцать су… И вся страна как будто сама шла к своему разорению-император втянул Францию в трагическую авантюру.
— Граждане, в восемьсот двенадцатом году хлеб стоил по тридцать су-это было страшное несчастье для народа. Но в восемьсот тринадцатом году, когда стали возвращаться солдаты из России… да пришли из Германии вести, что все совсем расстроилось в наших военных делах… да ещё я встретил старых своих боевых товарищей, с которыми сражался за свободу, и от них доподлинно узнал о поражении, о том, что опять чужестранцы угрожают нашим границам…
— Ну и как? — крикнул кто-то. — Ты пошёл добровольцем?
Старик покачал головой.
— Я хуже сделал, — сказал он. — Сыну моему было шестнадцать лет в дни Лейпцигской битвы-я отдал его императору!
Мальчик поступил во 2-й линейный полк-в тот самый, из которого я ушёл, чтобы не служить Бонапарту, предателю Республики. В семнадцать лет он уже был сержантом, а тут союзные войска перешли наши границы. Под Безансоном сын мой вёл себя героем, схватился врукопашную с венгерским гренадером… Но раз Францию предали, как же было оставаться в армии?
Осенью он добился отпуска на полгода, приехал к нам в Бетюн, а тут вдруг пошёл слух: император вернулся. В воскресенье сын ушёл из дому. Верно, отправился в Париж, посмотреть на Наполеона в Тюильри. Он ни минуты не колебался, и я думаю так же, как он: Наполеон возвращается-надо опять взяться за оружие… Вот что я вам говорю! Десять лет сердце моё как огнём жгла мысль, что вот я отказался носить оружие-но ведь тогда оно не было оружием народа! Заметьте, я не против народных обществ, о которых сейчас говорил прядильщик, но что же могут сделать безоружные народные общества? Наполеон возвращается. Он будет таким, каким его сделает народ. Если только у народа будет оружие…
И тут поднялся шум. Оружие! Оружие! Опять драться? А против кого? И против англичан, и против немцев, и против русских? Кто-то крикнул: «Народ не воевать хочет, а есть!»
Многие из этих людей не доверяли солдатам, и это недоверие каждый выражал по-своему: но все заявляли, что хватит с них непрестанных войн.
Теодор совсем запутался в беспорядочном споре, который он слушал, примостившись в неудобной позе на скате холма; зашуршав ветками, он опустился на одно колено и замер. Рукой он упёрся в землю и почувствовал под ладонью крупные молодые листья, отходившие от стебля почти у самой земли, нежные, прохладные листья, а меж ними, в середине, пальцы нащупали какие-то цветы. Что это такое? Подснежники, конечно. Что же иное могло быть теперь? Разумеется, подснежники. И Теодор представил себе сиреневые чашечки с жёлтой сердцевинкой; он крепко сжал цветы, смял их, и вдруг что-то обожгло ему руку: крапива!
Так рано-и уже вылезла, негодяйка!.. Половину того, что говорилось на поляне, он не слышал, теперь надо было наверстать упущенное, но никардийская речь мешала понимать, да ещё то и дело сыпались всякие специальные термины-особый жаргон ремёсел. Например, долго говорил башмачник, сетуя на то, что не! работы, и вспоминая о тех годах, когда для армии нужно было так много сапог и башмаков, что на них не хватало гвоздей, и никто не имел права брать частные заказы. …Потом спорили о цене на короткие панталоны из чёрной узкой диагонали и из белой нанки-говорили, вероятно, мастеровые из Абвиля, и один из них обрушился на Бернара, которого он знал как служащего прядильно-ткацкои мануфактуры… Потом зашёл спор по поводу того, что среди заговорщиков оказался священник-правда, он в своё время был депутатом Учредительного собрания, и уж какие речи он тогда держал!..
Но самым необычайным было то, что в Теодоре происходила какая-то глубокая, непостижимая перемена, которую нельзя было объяснить ни речами, произносившимися здесь, ни весомостью приводимых доводов, ни логическим развитием какой-либо мысли.
