Синий шихан - Федоров Павел Ильич (читать книги TXT) 📗
…И старый добрый Тулеген, славившийся восточным гостеприимством, вечерними сумерками, на крепком мохноногом маштаке, напевая одному ему понятные песенки, которые он тут же сочинял, добросовестно проводил гостью до самой станицы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Дома Зинаида Петровна застала одного Владимира. С перевязанной щекой он сидел за столом, уставленным бутылками, и мрачно тянул вино. В столовой было тихо. Слышно было, как по стеклам, за занавесками, уныло бубнили мухи.
– Все пьешь, мой мальчик? – не то ласково, не то с иронией спросила Зинаида Петровна.
– Скучно, мамаша… сердце жжет… – Владимир шарил ладонью по волосатой груди, точно там под расстегнутой сорочкой сверху лежало его сердце.
– Что с тобой? Почему повязка?
– По кустам пробирался, бабочку хотел поймать, вот и ободрался… Ах, сволочи!
– Ты что? Постыдись! Где отец?
– Батя? Облил голову водой и уехал в свою дурацкую лавку. Даже выпить со мной не захотел… Диво! Офицер! Казачий войсковой старшина! И эта лавка и кабачок!.. Подло! Как я служить-то буду, а?
– Тоже облей голову водой и иди спать… Что там на прииске, не слыхал?
– Что там? Туда треба, как говорили запорожцы, полсотни казаков, я бы им показал забастовочки! Наш гость, видимо, струсил, тоже уехал вместе со своим гордым папашей… Вот мне бы такого родителя, а?
– Перестань болтать глупости. Бен, говоришь, уехал? И не простился… Странно! – проходя в свою комнату, сказала Зинаида Петровна. Вскоре оттуда послышался ее раздраженный голос. Кого-то она звала, кого-то бранила. Снова пришла в столовую в длинном красном халате. Остановившись посреди комнаты, спросила:
– Дарью видел? Все еще дуется? Замуж захотела! За пастуха, за кучера… Вот дура, тихоня…
– Погоди, мамаша! Постой! Забыл тебе сказать… Наша Дашка тю-тю! – Владимир скорчил рожу.
– Хватит, Володя!
– Говорю тебе: тю-тю! Собрала свои узелочки, подъехал этот чубатый цыган Микешка, грозный, как Емельян Пугачев, посадил ее в фаэтончик и умчал, как царицу… говорят, прямо под венец.
– Чепуху мелешь? – чувствуя в его словах правду, спросила Печенегова.
– Ах, мамашенька! Что мне, еще раз присягу принимать, крест целовать? Подождите… она тут записочку оставила. Куда же я ее девал?..
Покачиваясь, Владимир прошел к буфету, отыскал записку и подал мачехе. Та быстро пробежала ее глазами и бросила на стол.
– Это от Хевурда. Да не пяль ты на меня глаза! Правда или нет, что была от нее записка?
– Ей-богу, была, просит прощения и за все благодарит…
– Кто?
– Дашка! Я, наверное, прикуривал от лампы… Так точно, прикуривал… – оглядываясь осоловелыми глазами, бормотал пасынок. – Но я не всю сжег, кусочек должен остаться.
Посмотрели в пепельнице и нашли обгорелый кусочек Дашиной записки. Слова почти полностью сохранились. Даша действительно просила прощения и сообщала, что едет в церковь венчаться, откуда муж должен был ее отвезти к себе на прииск.
Зинаида Петровна, комкая бумажку, опустилась на стул. Потом, шумно зашелестев халатом, прошла в спальню, понюхала какие-то капли, осмотрела драгоценности – все было на месте. Возвратясь в столовую, села за стол и налила себе большой бокал вина. Выпила и облизала губы. Подумала, что нужно разбудить повариху, расспросить, но с места подниматься не захотелось. День сегодня оказался тяжелым, неприятным. Налила еще, выпила, тихо проговорила:
– Значит, любовь?..
– Да, – подтвердил Владимир. – Любовь всухомятку… исподтишка, я хотел сказать, мамаша… Пресно и неинтересно! Вот я влюбился так влюбился, а! Сердце горит!..
Владимир жадно выпил вина и, точно бычок в жару, замотал головой.
– Насмерть, мать, втюрился!
– Оно и видно… – отхлебывая вино мелкими глотками, проговорила начавшая пьянеть Зинаида Петровна.
– Этого нельзя видеть, милая моя мамаша, это надо почувствовать… понять это можно только через сердце! Ты думаешь, я и вправду в кустах ободрался? Соврал, по-кадетски соврал!
Он рассказал мачехе все начистоту про Марину и сам удивился своей откровенности.
– Так, значит, это она тебя исхлестала? – пораженная его признанием, переспросила Зинаида Петровна.
– А я поэтому и влюбился… Понимаешь, мать, честь офицера! Вот я и покрою позор… женитьбой на простой казачке покрою! Иди завтра и решительно сватай… Уговори… иначе…
Владимир как-то сразу отрезвел и помрачнел. Зинаида Петровна поняла, что Владимир пойдет на все. Она хорошо знала по мужу упрямство Печенеговых. Но знала она и то, как можно укрощать эту породу.
– Договаривай, Володька, что иначе?
– Что иначе? Возьму да пульку себе в лобик пущу, – с нарочитым спокойствием проговорил молодой Печенегов. – А ежели сплетни про нее правда, то и того степного беркута тоже подстрелю. Пьяный я, скажешь, а?
– Не-ет! Ты совсем отрезвел… Ты просто сумасшедший…
– Нет, мамаша! Я еще не сумасшедший! Я внук Никанора Печенегова, а он через колено бревна ломал. Вот так и я всех через свое колено сломаю…
– Да ведь не пойдет она за тебя, Володя, и родители не отдадут, – пыталась возразить Зинаида Петровна.
– Не пойдет?.. Насильно увезу, заставлю обвенчаться.
– Эх, милый мальчик! Те времена уже проходят, а может, и давно прошли!
– Для меня они только наступают… Мне сегодня отец много денег дал… Обещал еще и говорит: не жалей, у меня их много… Правда, что у него денег много?
– Этого я не знаю…
– Ты все знаешь, только говорить не хочешь… У нас всего много. Не вскакивай, мамаша, сам слышал, о чем вы недавно с отцом беседовали… Я вам не судья… Когда деньги есть, ты человек, а без гроша – саранча, тебя ногами стопчут или на удочку нацепят – и голавлям на приманку… Вот и Маринка, как золотокрылая саранча – на нее все голавлями кидаются, даже Бенка Хевурд губы облизывает… А вот я ничего не пожалею, золотой рыбкой ее сделаю, учителей найму… Посватай, мать, помоги… Ты все можешь… Папаша дурак, что не слушал тебя…
– А вот ты тоже не слушаешь, – с удивлением и жалостью посматривая на пасынка, сказала Печенегова.
– Слушаю во всем и сейчас буду слушать. Но в этом не могу, не волен… Так просто все не кончится… Это я нутром чувствую… Если жалеешь, помоги, уладь, ты сумеешь. Прости, устал. Думать пойду…
Владимир встал, отодвинув стул, пошел к двери. Обернувшись у порога, тыча в пространство пальцем, сказал:
– Раза три со свистом хлестнула, даже погон слетел… А это… офицерская честь, а?
Толкнул плечом дверь и вышел, оставив мачеху в одиночестве. Позднее, кутаясь в свой огненный халат, она прокралась к стоявшему на задах флигельку, где жил Кирьяк, и постучала в окошко. Увидев ее, тот ахнул и бросился в сенцы открывать дверь.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Тяжело начался для Маринки день, но еще хуже окончился.
Она не поехала в станицу обычной дорогой, не хотелось встречаться с кем-либо из станичных знакомых, а спустилась в крутой ерик, старое русло Урала, нашла знакомую ей скотопрогонную тропу, заросшую молодым тальником, и свободно пустила Ястреба. Он шел бодрым шагом, обходил мелкие овражки и ямки, позванивая трензелями, срывал на ходу листья и жевал их, мерно стуча копытами по песку, притоптанному степными табунами.
На тугай надвигался вечер. Тропу загородил старый, гнилой пень осокоря, густо обросший молодыми побегами, по краям его торчали трутовые грибы. Пройдет на водопой табун, растопчет побеги, сломает. Вот так и душу ее надломили сегодня. Кончилось беззаботное детство.
Домой ехать не хотелось. Про скачки и праздник начнут расспрашивать, а что она может рассказывать? Как встретилась с Печенеговыми? Как драли козла? Об этом и вспоминать-то противно.
Конь опустился в небольшую лощинку. Трава здесь еще в начале лета была скошена. Теперь лощинка покрылась густой сочной отавой. На пригорке стоял сметанный стог сена, огороженный от скота хворостом и старым талом. Молодой вязничок вцепился корневищами в край песчаного ерика, листья на сильных деревцах скрючились и завяли.
