Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
В казацкой кузне не потухал горн: кузнецы безотказно ладили сохи, бороны, ковали серпы, косы, ножи, топоры. Отыскались медники, подеревщики, кожевники и прочего ремесла люди. Всем хватало дела и забот.
Нередко албазинцы приносили в кузню даурские серпы, косы, мотыги. Серпы были похожи на клинки, а косы — на узкий полумесяц. Тогда кузнецы бросали молоты, сбивались вокруг и долго разглядывали невиданные изделия даурских земледельцев. Оглядев, кузнецы пробовали на твердость, на взмах и быстро перековывали даурские серпы и косы на русский лад.
С вечера жонки топила жарко огромные, сбитые из глины русские печи. Поутру вздымались над Албазинским городком, плыли над Амуром запахи теста кислого, сусла черного, запахи крепкие: хлебные, квасные, хмельные.
Жил Амур многие века, а таких запахов до прихода казачьих жонок не бывало. Брага пьяная, тугие каравай хлеба да щи русские на пользу пришлись новой землице.
Амурские эвенки, ясашные люди из далекой тайги тянулись к укрепленному городку, к обильному столу албазинцев — видели они, как велика сила русских.
Чуть занималась заря, на базарной площади собирался пестрый, разноголосый народ. Из таежных стойбищ приезжали оленные эвенки с туго набитыми сумами пушнины. Бойкий торг утихал, когда солнце падало за гору, с Амура тянуло прохладой, надвигалась темнота.
Быстро богател и ширился Албазин.
Пополнели казачьи жонки, поправились от славного житья, ходили цветистые, нарядные. Плыла над Амуром раздольная русская песня. В прибрежных горячих песках по целым дням копошились, играли ребятишки.
Жить бы, смеяться да радоваться, а у Ярофея колючим ветерком обдавало душу.
Стоял ясный день. Блестел Амур строгой гладью. Ярофей смотрел в оконце, щурился. Далеко с восточной кромки неба подымалась грузная туча. По кривому закоулку брели два эвенка, с ними албазинец Степка Кузнец. Из-под лисьих шапок эвенков видны пестрые накидки русской ткани, меховые сапоги, отороченные желтым и красным сукном. Несли эвенки медный котел. Остановились посреди закоулка, сели на землю, неторопливо закурили. Потом склонились над котлом и долго осматривали и ощупывали добротное изделие албазинского умельца, а он широко размахивал руками, бил рукояткой ножа по котлу, чтоб звенел. Эвенки смеялись: и рады и довольны. Мена шла котел на котел. Эвенки вынимали из сумы искристые соболиные шкурки, ловко их встряхивали, чтоб играл мех на солнце, и бросали в котел. Степка жадно следил. Когда котел наполнился, провел он закопченной рукой по его кромке, вровень идет — ладно. На том и разошлись.
Надвигалась туча на светлое небо, наплывали на Ярофея тяжелые думы. Вспомнилась сонная Лена и житье в Сабуровке. Только на Амуре иное. За серой гладью великой реки, за синими цепями затуманенных гор притаился грозный враг — дауры и маньчжуры. Вздыхал Ярофей: каковы казаки, походные его дружки! Многие и про сабли и про самопалы забыли — хорошо и сытно на жирных амурских землях. Тепло светит солнышко, ветер прочь гонит черную тучу — не быть грозе, пройдет она стороной. Вскочил Ярофей. «Так ли, албазинцы? Не рано ли на сытый покой?!». Сбежались клочковатые брови, налились кровью глаза. Рванулся атаман к дверям. Навстречу ему Степанида.
Исполнилось и у нее желание. В чисто убранной горнице смольный запах бревенчатых стен смешался с запахом розовых пышек, испеченных на поду. На оконце цвели маки. В углу лежанки с мягкой постелью — горка атласных подушек, над головой — полка с оловянными плошками, чашками, горшками. И казалось ей горница приветным, родным уголком.
Век бы тут жила… Хранила Степанида на сердце заветное — смилостивится царь, простит казачьи вольности, и обретется желанный покой на Амуре-реке. Только сладость скоро тает… Увидела Степанида Ярофеевы суровые глаза — мигом растаяла сладость. Пристально взглянула она на самопал Ярофея, на его саблю острую — надежные ратные товарищи. Улыбнулся Ярофей. Сели они со Степанидой у оконца и душевно затянули любимую Ярофеюшкину песню:
…Не знали албазинцы, что на противоположном берегу копошатся в камышах тайные люди. Припадают те люди к земле плотно, крадучись, по-звериному, жадно вглядываются в строения албазинцев. К ночи тайные люди исчезают, чтоб рано утром вновь глядеть на Албазин. Это маньчжурские доглядчики — скрытные посланцы императора Серединного царства. Именуются те посланцы на их китайском наречии шан-янь, что обозначает «богдыхановы глаза».
С первыми вешними проталинами в Албазин вернулся Пашка Минин. Удивился Пашка, как вырос Албазин, да и албазинцы диву дались: был Пашка казак исправный, телом пригож, глазом остер, в шагу крепок, на бою лих и суров — хошь ставь Пашку в атаманы. А вот отвез Пашка казне царской подарочек — десять возков пушнины да повинную казачьей вольницы — и зачах, сгорбился, лицом стал дряхл, и вместо черной бороды — клок трухлявый, словно серая мшина на пне столетнем. Спотыкался Пашка на правую ногу, шел, опираясь на костыль. Охали жонки: с чего бы такое приключилось с казаком?
А приключилось это неспроста. Гневом загорелся воевода Даршинский за подарки албазинцев, за повинную грамоту; Пашку и казаков, что в пути возки днем и ночью от разбоя охраняли, сурово наказал. От этой расправы умерли пять лихих казаков, а которые и спаслись, то к ратному делу негодны стали — покалечились. Столь тяжкой казни предал их царский воевода.
Рассказав Ярофею о своем позоре и мытарствах, Пашка Минин слег, напала на него хворь, и не растаял еще снег на солнцепеке, Минин умер.
Ярофей собрал казачий круг, сказал:
— Казаки вольные, сыщите деревину что ни на есть сухостойную, негожую, вороньем засиженную, рысью вонючей загаженную; на той деревине нерчинскому воеводе сготовьте веревку смертную.
— Веревку марать жаль об эдакого мучителя!..
— На кол его надобно, Ярофей!
— Иного от албазинцев не дождется!..
Казаки разошлись суровые, многие грозились идти походом и Нерчинский острог сжечь.
Тем временем прискакал в Нерчинский острог гонец от царя московского. Привез гонец смертную грамоту. Воевода Даршинский, прочитав грамоту, клял царского посла Николая Спафарий; из-за него отпустил он вора Пашку Минина и его казачишек грабежных.
Воевода в приказной избе всенародно похвалялся:
— Конец тому воровскому Албазину… Полетят с плеч воровские головушки!.. Повелел тех воров государь повывести, и не иначе мне, его воеводе радивому, пожалует царь за мое старание подарочек, и не иначе — золотой резьбы кубок…
Снаряжал воевода казачью рать, чтоб послать ее на Албазинскую крепость, Ярошку Сабурова да его дружков схватить, отобрать всю казну пушную и пожитки воровские.
Реки стояли во льдах долго. Весенняя распутица держала воеводскую рать. Клял воевода неуспех. Торопил корабельных мастеров, чтоб чинили и ладили корабли, чтоб смогли его казаки плыть за весенними льдами вслед.
Ярофею Сабурову лазутчики-эвенки принесли весть о царской грамоте, а прослышали они о смертной грамоте от ясашных нерчинских эвенков рода Гантимура. Гантимуровы родичи беспрепятственно проживали подле Нерчинска.
Сполошился Албазин: какова царская милость!..
Решили албазинцы жить по-своему: поставить вольный на Амуре-реке городок и дела решать по сговору, всем казачьим кругом, от Нерчинска отгородиться и с московским царем жить в ссоре. На круг пускать только вольных казаков.
Так и потекла у албазинцев своя водная жизнь: и без воевод и без царя. Ясак сбирали они с амурских народцев исправно, клали его в клети, старательно хранили.
Когда пробили дожди клети и соболиной казне грозили потери, Ярофей Сабуров решил ее в других клетях хоронить.
По чьему-то наущению был пущен слух по Албазину, что, мол, Ярофей, казаков не спросивши, задумал казну в Нерчинск сдать, вновь класть повинную: «Мало ему того, что отправил он десять возков отборного соболя да умерли Пашка Минин со многими казаками. Хочет Ярофей свою волю укрепить, чтобы нашу казацкую волю стоптать, смять да чтоб воевода содрал с нас же кожу до костей».
