Симода - Задорнов Николай Павлович (чтение книг .TXT) 📗
Ота – гениальный коммерсант. И он чувствует грядущую революцию, наш столп нашего «третьего» сословия, которое еще захочет быть первым. Но князья долго им не уступят... Кому из нас придется вскоре вспарывать живот? Почему придется? Сиогун молод, тщедушен, слабоумен. Но, говорят, наш живой бог в Киото вдруг заинтересовался политическими делами и все возмущается иностранцами, их проникновением в Японию, а сам все расспрашивает потихоньку про этих иностранцев, уже кое-что знает, какая между ними разница... Кажется, он все знает, наш живой бог, и не прочь кинуться в свалку?
Глава 29
ПРОЩАНИЕ С АМЕРИКАНЦАМИ
Евфимий Васильевич приехал на «Поухатан» проститься и привез копию договора, свиток в круглой коробке в окованном деревянном ящичке и пакеты для посольства в Вашингтоне и для пересылки в Петербург. Сам договор во всех копиях будет тайно отнесен в сумке с бумагами в деревню Хэда и замкнут в стальной несгораемый ящик, где хранятся все дела посольства и экспедиции, карты, векселя и золото, которого еще довольно много у адмирала, он бы мог расплатиться с американцами за куртки и солонину. Подлинник договора Евфимий Васильевич доставит в Петербург сам вместе со своим собственным докладом на высочайшее имя. Приходится делать все самому. Гончаров писал в Нагасаки все бумаги и целые страницы из официальных записей переговоров помещает теперь в свои очерки путешествия. Слово в слово документы сходятся с художественным произведением. Писала одна рука!
Второй раз в Японию Гончаров не поехал, уклонился, не захотел, заявил: «Я не хроникер». Написал очерки свободного созерцателя, наброски карандашом впечатлительной натуры, да и был таков! После нашей экспедиции пишет про Обломова. Замыслы Гончарова не были секретом для Евфимия Васильевича. Совсем не то сделал Хаук, взятый Перри. Вот где старательность! Составил и напечатал привлекательнейший документ, целый том о подвигах Перри, в виде отчета конгрессу. Со всей добросовестностью и трудолюбием нанятого за деньги американца! Кто же Обломов после этого!
Путятин сказал Адамсу, что уходит к себе в деревню Хэда, и на коммодора пахнуло давно забытой патриархальностью и добродушием; казалось, в Хэда у русского адмирала свое ранчо или гасиенда и он чувствует там себя как у Христа за пазухой, по русскому выражению, или, по-нашему, как на пуховой постели. Много сказано выражением адмиральского лица! Путятин добавил про встречу с Кавадзи и что с ним надо говорить: он, видимо, единственный, кто может на что-то осмелиться и разобраться.
– Нет гарантии, что они не обманут, – повторил Адамс. Он хотел сказать, что и к этому готов.
Путятин отвечал осторожно, с уклончивостью. Но не мог же он не понимать, что если выгоды и преимущества, обещанные по договору с Перри, включены и в его договор, то и все обманы также ему будут обязательно гарантированы.
Путятин опять помянул, что если на договоре поставят подпись сиогуна, то в Японии подымется волна протеста. Сиогуна назовут узурпатором... Евфимий Васильевич повторил все, что говорил ему Кавадзи о пяти членах Высшего совета и о значении их подписей на документах, и добавил, что, может быть, надо потребовать от японцев соответствующего приложения, где бы они все оговорили про пять подписей и что они означают.
– Их вельможи, с которыми мы ведем переговоры, конечно, являются сторонниками сиогуна, поэтому они, как и все чиновники государства, подчиненные сиогуну, делают вид перед иностранцами, что сиогун – правитель Японии, ее светский император, как они уверили голландцев, то есть фактический властелин, да, может быть, им и желательно, чтобы так было на самом деле. Но если сиогун подпишет, то ложь его сторонников будет очевидна. Япония – страна чести, и тут подымутся князья с саблями и с войском и начнут резать и себя и других, ничего не боясь.
Адамс внимательно слушал. Потом он засмеялся и сказал, что не может согласиться с мнением, что Япония – страна чести. Япония – страна обмана! Путятин пока не стал возражать.
– Если сиогун подпишет, – продолжал он, – то очевидным будет, что... что... что это... сиогун... и...
– Гражданская война могла бы все спасти, – ответил Адамс. – Вот я потребую, чтобы и сиогун, и сам император у меня на договоре оба подписались.
Перешли в салон, где накрыт стол на четыре персоны и Мак-Клуни с Посьетом ожидали послов. Четверо рослых матросов в белом стояли у четырех тяжелых кресел, и едва послы сели, как кресла их придвинуты к столу, а матросы-китайцы стали услуживать и подавать.
Путятин благодарил за помощь и гостеприимство, сказал, что его офицеры очень довольны, у них навсегда останутся наилучшие впечатления об американских товарищах. Признательны за приглашение идти на «Поухатане» в Америку и в Петербург, но что когда он вызвал добровольцев, то все заявили, что в таком положении не смеют оставить своих товарищей, экипаж и экспедицию на произвол судьбы.
Адамс предоставлял великолепный случай. Офицер на «Поухатане» прошел бы через все английские порты цел и невредим, явился бы в столицу с драгоценными сведениями об англичанах. Какое значение имеют для Путятина один-два офицера там, где с послом остается тридцать офицеров и юнкеров и шестьсот матросов! Зачем столько офицеров в Японии? Адамс судил как практик. Очень может быть, что адмирал не хотел появления в Петербурге кого-то из своих офицеров прежде себя самого. Такого офицера приласкал бы государь, карьера его была бы обеспечена. Он, а не Путятин, рассказал бы все о невероятных приключениях и событиях и о жизни в закрытой Японии, где все они приняты как свои и, видно, по-своему довольны. Такую победу надо объяснять самому. Понимает ли это сам Путятин? Конечно, его люди довольны, и моих матросов – дай им только волю и права – не уберешь из Японии. Неужели у Путятина нет подлинных любимцев, кому бы он желал случая выдвинуться и милостей государя? Не потускнел бы сам Путятин после рассказов молодого офицера своему государю и свету, а лишь возвысился бы. Но чужая душа и чужая жизнь неясны. Он все же тяжел! Мрачная Россия. Ограниченный, опасливый чиновничий практицизм... Такова Европа с ее императорскими и королевскими дворами и с царедворцами. Неужели генерал-адъютант русского государя смеет надеяться, что его самого со временем не замолчат так же, как он замалчивает других? Каждый должен ждать своего омертвления заживо там, где нет гласности. И в этом будут виноваты не американцы и не Сайлес из Гонконга! И даже не сам царь. Адамс помнил притчу о евангельском рабе, закопавшем свой талант.
Путятин еще пытался извинять японцев и все поминал их изолированность. Доказательств было так же много, как и хороших пожеланий.
«Но теперь мне все равно!» – полагал Адамс. Он сказал, что постарается все сделать, как советует адмирал.
Тосты продолжались.
– Но все же на прощанье я должен сказать, что напрасно так беспокоиться! Японцы не обманут вас. Их обычаи не совсем понятны нам, им трудно отступать от своих понятий, но это не обман.
– Не беспокоиться! Сам Перри места не находит в ожидании моего письма, которое его должно успокоить. А что я могу сделать? Японцы тянут, и я не знаю, что будет дальше. И я знать не хочу их обычаев! Нам дано обещание, и оно должно быть неукоснительно исполнено. Америка не простит им обмана Перри.
«Да, не он главное действующее лицо, а Перри!» – полагал в душе Посьет. Иногда Константин Николаевич думал о пошлости жизни, о смертной скуке. Теперь, побывав здесь, он на всю жизнь приобретал новые интересы.
Он сидел, как бы проглотив аршин, и глаза его посоловели. Он терпеливо слушал, как послы все толкли воду в ступе...
– Сэр Алекс! – говорил в кают-компании Пегрэйм, где заканчивался прощальный обед офицеров и где атмосфера стала печальной и потеплела, как еще ни разу за все эти дни. Пещуров играл на рояле романсы Алябьева, Шиллинг пел, и пел недурно, а американцы, уже выучившие эти ясные и легко запоминавшиеся звуки, подпевали иногда с удалью и молодецки, и много опустошенных бутылок было вынесено. Пегрэйм и Сибирцев сидели рядом. – У моих родителей поместье в Колумбии. Я хочу пригласить вас к себе после войны, когда вы сможете. Я буду рад познакомить вас с моими сестрами. – Пегрэйм поджал ноги и слегка склонился, подавая конверты. Из одного он достал снимок родного дома и подарил с дружеской надписью на обороте на прощанье.
