Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Раскина Елена Юрьевна (читать книги без регистрации txt) 📗

Ввечеру, когда сани и возки высоких гостей уже стояли во дворе, за Екатериной зашла царевна Наталья Алексеевна. Екатерина сидела, облаченная трудами прилежных служанок в самое роскошное из своих платьев, сшитое из затканной серебром пурпурной парчи, тяжелое от необъятного кринолина из китового уса и, что не менее важно, позволявшее жадным взглядам кавалеров свободно скользить по обнаженным до самой запретной границы прелестям. Впрочем, там, наравне с ее природной красотой, блистало роскошное бриллиантовое ожерелье, полученное из царских рук. Сверкающая алмазная диадема украшала пышную прическу Екатерины, искристо переливаясь в ее темных волосах.

— Ну, Катя, ты словно императрица византийская! — всплеснула руками Наталья Алексеевна.

— Я стараюсь радовать взгляд Его Величества, вашего царственного брата! — с деланой скромностью ответила Екатерина и, не удержавшись, прибавила: — Дабы заметил он, что я подле его особы не простая служанка и лекарка, а достойная величия его вернейшая подруга и помощница!

— Я гляжу, кошка между вами пробежала! — проницательно заметила Наталья Алексеевна. — Но ты не кручинься, Катя! От этакого сияния Петруша мигом все ссоры позабудет! Милые бранятся — только тешатся, так у нас простой люд говорит!

Царевна тепло улыбнулась Екатерине и протянула ей исхудавшую от болезней желтоватую руку:

— Идем к гостям, Катюша! Позволь, за тебя подержусь, неможется мне нынче… Петруша нам велел кумпанство развлекать, покуда он в библиотеке с датским посланником Юлем конфиденцию имеет. Он после выйдет…

В главной зале, негромко переговариваясь на резком немецком языке, кучкой стояли несколько важных иноземцев с высокомерными мясистыми лицами, в богато украшенных камзолах военного покроя и пышных париках. Заметив входящих дам, они дружно, точно по команде, обернулись к ним и церемониально поклонились. Екатерина, Наталья Алексеевна и ее неизменная спутница Варвара Арсеньева ответили политичным реверансом. Любопытный взгляд Екатерины, скользнув вдоль стен, тотчас упал на стоявшую поодаль группу людей в зеленых кафтанах и трехцветных шарфах российских офицеров, среди которых она увидела несколько хорошо знакомых лиц из далекого прошлого. Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, которого Екатерине со времен вынужденного отъезда из его дома доводилось едва однажды или дважды видеть мельком в свите царя Петра, за прошедшие годы еще более обрюзг лицом и ссутулился, не расставался со своей отполированной от долгого употребления палкой. Подле него переминался с ноги на ногу его сын Михайло Борисович, который явно чувствовал неловкость от встречи с высокой особой, в жизни которой он сыграл столь неприглядную роль. Рядом с ним стоял и широко улыбающийся поляк на русской службе Ян Вадбольский, с которым Екатерина, в ту пору еще не испытавшая всех выпавших на ее долю бед и потерь, переговаривалась со стены о сдаче Мариенбурга.

Желая сразу задать дружеский тон встрече с ними, Екатерина стремительно полетела к русским офицерам, грациозным жестом полураскинув руки, словно для приятельских объятий. Она действительно обняла старика Шереметева и троекратно расцеловала его в изборожденные морщинами обветренные щеки:

— Здравствуйте, любезный Борис Петрович! Я многим обязана вам и, покуда бьется мое сердце, не забуду вашей доброты!

Шереметев не совсем уверенно улыбнулся в ответ: богатый опыт посольских дел подсказывал ему, что с высоко взлетевшими людьми из тех, кто ранее был мал и незначителен, надо быть особенно осторожным.

— Премного наслышан о ваших добрых делах, Екатерина Алексеевна! — вежливо ответил он, с кряхтением склоняясь перед нею в нелегко давшемся его больным ногам поклоне. Екатерина вновь обняла его, словно дочь своего отца, и заставила подняться:

— Полно, полно, Борис Петрович! Вы не должны чиниться предо мною никогда, ибо я уважаю ваше благородство и величие вашей души, как, наверное, никто иной!

Растроганный Шереметев по-стариковски крякнул и сморгнул глазами.

— Поклон вам низкий, Екатерина Алексеевна, от дочки моей Анны, ныне в замужестве Головиной, — сказал он. — Велела сказывать, что молится о вас всякий день и все добром поминает!

— А вы, Борис Петрович, передайте Аннушке, что я люблю ее, как сестру, и желала бы видеть ее вместе с мужем у себя в гостях! А с вами ли верный слуга ваш, Егор Порфирич?

— Со мною, куда же нам, старым, друг от друга деваться? — добродушно проворчал старый фельдмаршал. — На поварне небось байки рассказывает, вместо того чтоб в возке меня дожидаться… Позвольте же, милостивая государыня Екатерина Алексевна, представить вам кумпанство сие, следующее со мною с театра войны северного на южный!

— Почту за честь, господа офицеры! — Екатерина сделала не лишенный кокетства реверанс. В ответ чеканно громыхнули каблуки и лязгнули шпоры. Екатерина чуть не рассмеялась этой потешной привычке солдат наполнять любое помещение своими воинственными звуками — звоном железа, громыханием, громкими голосами. И все же она искренне любила военных: то ли за честь, мужество и доблесть, а то ли просто потому, что любого из них могут убить, и нужно успеть полюбить, покуда они живы…

Шереметев начал по старшинству:

— Сие, Екатерина Алексеевна, генерал-майор Репнин Аникита Иваныч, с коим вместе мы о прошлом годе крепкую Ригу на аккорд взяли.

Статный красивый военный лет сорока с хищным орлиным профилем и почти капризным изломом атласных черных бровей (как видно, любимец женщин) поклонился Екатерине и воскликнул с несколько наигранным восхищением:

— Счастлив увидеть Клеопатру нашего северного Цезаря!

— И Клеопатра, и Цезарь окончили свою жизнь в несчастии, — парировала Екатерина. — Уповаю, Аникита Иваныч, что наша с Петром Алексеичем фортуна будет счастливее!

— А вот начальник дивизии Вейде, Адам Адамыч, кровью немец, да душой наш, ибо в Москве на Кукуе родился! — продолжал представлять Шереметев. — Он знаток артикула воинского, для войска нашего уставы написал. С самой Нарвской конфузии в шведском плену в железах томился, и лишь недавно сменяли мы его на одного генерала неприятельского.

Страшно худой человек, на изможденном лице которого читались следы перенесенных лишений, попытался поклониться, но Екатерина удержала его за плечи:

— Это я должна кланяться вам, господин Вейде, за ваши страдания!

Михайла Шереметева и Яна Вадбольского старый фельдмаршал представлять не стал, только сказал, в знак особой близости с Екатериной переходя на «ты»:

— Сии двое, Екатерина Алексевна, тебе давно ведомы. Всего и перемен, что Михайло мой уже полковник, а Ян Владиславович — бригадир. [42]Изволь любить да жаловать!

На низкий поклон Михайлы Борисовича Екатерина ответила вежливо, но подчеркнуто холодно. Это должно было означать: «Мстить не буду, но не забываю и не прощаю». Шереметев-младший удовлетворился и этим. Он еще раз расшаркался и счел за благо незаметно ретироваться к уставленному легкими закусками и напитками «предварительному столу», именуемому на французский манер — «аперитивом». Полковнику же Вадбольскому Екатерина с искренней радостью протянула руку для поцелуя и, когда тот почтительно приник к ней губами, другой рукой ласково погладила его едва начавшую седеть буйноволосую голову. Она знала, что в Европе такой смелый жест может быть расценен как знак амурного расположения, но в этот момент в залу быстрой походкой вошел государь, и Екатерине вдруг смертельно захотелось заставить его ревновать. Пусть Петр видит, как обожают ее, невенчанную жену Цезаря, его сподвижники! Пусть делает северный Цезарь в своем могучем уме заключения, доступные разуму самому посредственному, и решается наконец!

— Виват, господа генералы, бригадиры, полковники! — возгласил Петр Алексеевич трубным голосом. — Будьте приняты в доме сем, как в моем собственном!

— Виват, Ваше Величество! — грянули в ответ зычные голоса, привыкшие покрывать шум битвы. Один Борис Петрович промолчал, видимо, уязвленный тем, что не жаловавший его царь в своей здравице «забыл» упомянуть чин фельдмаршала. Шереметев-старший демонстративно отвернулся и подошел поприветствовать вошедшего вместе с царем датского посланника, сухощавого человека неопределенного возраста с обветренным лицом того кирпичного цвета, что бывает обычно у старых моряков.