История Нью-Йорка - Ирвинг Вашингтон (библиотека электронных книг .TXT) 📗

Когда распоряжение губернатора должным образом довели до всеобщего сведения, жалко было смотреть на еще недавно столь храбрых бургомистров, которые на словах уничтожили всю британскую империю. Они уныло выглядывали из своих убежищ, а затем осторожно выползали наружу и петляли по узким улочкам и переулкам, пугаясь лая каждой собачонки, словно это был артиллерийский залп, принимая фонарные столбы за английских гренадеров и в чрезмерном смятении превращая насосы в страшных солдат, прицеливающихся из мушкетонов им в грудь! Несмотря на многочисленные опасности и затруднения подобного рода, они прибыли в залу заседания совета, не потеряв ни одного человека, заняли свои места и в боязливом молчании стали ждать прибытия губернатора. Через несколько мгновений послышалось, как по лестнице размеренно и мужественно застучала деревянная нога бесстрашного Питера. Он вошел в залу, одетый в полную парадную форму; свисавшие над ушами локоны его парика были гуще обычного посыпаны мукой, и его верная сабля толедской стали не свисала у него с бедра, а торчала под мышкой. Губернатор облачался столь зловеще только в тех случаях, когда в его бесстрашном черепе роились какие-нибудь военные замыслы, а потому члены совета горестно взирали на него, как на самого Януса, чей железный лик нес огонь и меч, и в безмолвной нерешительности забыли курить свои трубки.

Великий Питер был столь же красноречив, сколь и доблестен; поистине эти два редких качества прекрасно в нем сочетались, и в отличие от большинства великих государственных деятелей, побеждающих только в бескровных словесных битвах, он всегда был готов подтвердить свои смелые слова не менее смелыми поступками. Как второй Густав, [479] обращающийся к своим далекарлийцам, он сперва коснулся опасностей и тягот, перенесенных им во время бегства от своих неумолимых врагов. Затем он упрекнул совет в том, что тот в праздных спорах и не идущей к делу перебранке тратил время, – которое должен был посвятить заботам о стране; после этого он напомнил золотые дни прежнего благоденствия, обещал, что они вернутся, если они окажут мужественное сопротивление врагам, и попытался разжечь в них воинственный пыл, воскресив в их памяти то время, когда перед грозными стенами форта Кристина он вел их к победе, когда они разбили целую армию из пятидесяти шведов и покорили огромное пространство необитаемых земель. Он постарался также пробудить в них смелость, заверяя в покровительстве святого Николая, который до сих пор всегда заботился об их безопасности среди всех варваров, обитающих в этой дикой стране, среди ведьм и скваттеров восточных колоний и великанов Мэриленда. Под конец он сообщил им про полученное наглое требование о сдаче, но в заключение речи поклялся защищать провинцию до тех пор, пока провидение будет на его стороне и пока деревянная нога не откажется ему служить. Чтобы усилить впечатление от этой благородной фразы, он оглушительно ударил своей саблей плашмя по столу, что сильно воодушевило слушателей.

Члены тайного совета, уже давно привыкшие к повадкам губернатора и вымуштрованные им, словно солдаты великого Фридриха, [480] понимали, 1-го высказывать свое мнение бесполезно, а потому закурили трубки и молча пускали клубы дыма, как подобает толстым и рассудительным советникам. Но бургомистры, на которых губернатор не имел такого влияния, рассматривали себя как представителей державного народа и к тому же были преисполнены большой важности и самодовольства, почерпнутых ими в знаменитых школах мудрости и нравственности – народных собраниях (некоторые из них, как мне говорили, были председателями этих собраний), – бургомистры не так-то легко удовлетворились. Они снова воспрянули духом, когда услышали, что появилась возможность спастись от нависшей над ними смертельной опасности, избежав при этом необходимости сражаться, и надменно заявили, что желают получить копию требования о капитуляции, чтобы ознакомить с ним собрание всех жителей города.

Такого наглого и мятежного заявления было бы достаточно, чтобы привести в негодование даже спокойного Ван-Твиллера; как же должно было оно подействовать на великого Стайвесанта, который был не только голландцем, губернатором и доблестным солдатом с деревянной ногой, но также человеком самого упрямого и вспыльчивого нрава. Он разразился такой вспышкой ярости, по сравнению с которой знаменитый гнев Ахиллеса был просто детским капризом, и поклялся, что никто из них не увидит ни строчки из послания англичан, что все они заслужили, чтобы их повесили, выпотрошили и разрезали на части, ибо они предательски осмелились усомниться в непогрешимости правительства; а что касается их совета или содействия, то ему на них наплевать. Он заявил, что трусливые муниципалитеты давно уже надоели ему и стали поперек дороги, но теперь бургомистры могут отправиться домой и улечься спать, как старухи, ибо он решил защищать колонию сам, без их помощи и без помощи тех, кто их поддерживает! С этими словами он сунул саблю под мышку, надел набекрень шляпу и, опоясав чресла, покинул залу заседания; все расступались перед ним, давая ему дорогу.

Как только он ушел, храбрые бургомистры созвали народное собрание перед ратушей, назначив председательствовать на нем некоего Дофуе Рурбака, пекаря, прославившегося на всю страну своими пряниками и прежде при Вильяме Упрямом бывшего членом совета. Народ относился к нему с большим почтением, считая его чернокнижником, ибо он первый стал печатать на новогодних пряниках таинственные изображения петуха и шлеи и других магических символов.

Этот великий бургомистр, все еще питавший недоброжелательство к доблестному Стайвесанту из-за того, что был с позором выкинут из его тайного совета, обратился к грубой толпе с чрезвычайно длинной речью, в которой рассказал о любезном предложении сдаться, о несогласии губернатора и об его отказе показать народу это предложение, хотя – хорошо зная великодушие, человеколюбие и снисходительность британского народа, он в этом не сомневается – в нем содержались условия, не умаляющие достоинства провинции и весьма для нее выгодные.

Затем он стал говорить об его превосходительстве в высокопарном тоне, соответствующем его высокому положению и благородству; он сравнивал его с Нероном, [481] Калигулой [482] и другими великими людьми древности, о которых частенько говаривал Вильям Упрямый, когда бывал в ученом настроении. Он уверял народ, что история человечества не знала деспотического насилия, равного нынешнему по жестокости, лютости, тиранству, кровожадности, по количеству битв, убийств и скоропостижных смертей, что это будет огненными буквами записано на залитых кровью скрижалях истории! что столетия отпрянут в безмерном ужасе, когда увидят их. Что грядущее время, чреватое (кстати сказать, наши ораторы и писатели позволяют себе странные вольности с чреватостью времени, хотя некоторые готовы заверить нас, что время – это старый джентльмен), чреватое страшными ужасами, никогда не породит подобных гнусностей! Что потомство окаменеет от изумления и взвоет от бессильного негодования, прочитав о закоренелом варварстве! Дальше шло множество других душераздирающих, трогающих до глубины сердца тропов и фигур, перечислить которые я не в состоянии. Да, в сущности, это и не нужно, ибо они были в точности такие же, к каким в наше время прибегают во всех обращенных к народу речах и ораторских упражнениях в день Четвертого июля; под общим названием ПУСТОСЛОВИЕ их можно было бы поместить в учебниках риторики.

Патриотическая речь бургомистра Рурбака произвела изумительное действие на толпу, которая, хотя и состояла из трезвых, флегматических голландцев, умела на удивление быстро распознавать оскорбления, ибо наша оборванная чернь, по большей части безропотно сносящая все обиды, всегда проявляет удивительную мнительность, когда затрагивают ее достоинство как высшей власти. После тяжелых мук участники собрания произвели на свет не только ряд очень мудрых и смелых постановлений, но также и весьма решительное послание, адресованное губернатору и осуждавшее его поведение; великий Питер, как только получил его, сразу же бросил в огонь и таким образом лишил потомство неоценимого документа, который мог бы послужить образцом для просвещенных сапожников и портных наших дней при их мудром вмешательстве в политику.