Софисты - Наживин Иван Федорович (книги полностью .TXT) 📗
— Но я не вижу среди вас, друзья мои, ни Алкивиада, ни Периклеса… — сказал Фарсагор.
— Не огорчайся… — заметил Сократ. — Периклес обязательно будет: он озабочен новостями из Спарты, а Алкивиад — когда же и где был он к назначенному часу? У молодых это считается теперь верхом изящества, эти опоздания… Мы прекрасно можем начать…
Все возлегли под руководством хозяина по пышным ложам, пропели пэан, сделали возлияния в честь богов и сразу вокруг маленьких столиков — у каждого ложа был свой — заплескали голоса. Афиняне так любили эти вечерние трапезы вместе, что, когда большие дома слишком долго не открывали своих дверей, приятели вскладчину устраивали вечеринки у какого-нибудь отпущенника, метека, или у куртизанки… Рабыни перед едой мыли и душили всем ноги, а потом подали воды, чтобы гости сами умыли и руки. На маленьких столиках, чтобы вызвать жажду, уже ждал чеснок, лук, соль с тмином, соленые пироги с разными пряностями. В стороне на большом столе стояли всякие пирожные на меду — сахара эллины еще не знали… И пошли одни за другими всякие блюда, за которыми издали взволнованно следили прекрасные повара Фарсагора.
Он любезно занимал гостей и то и дело взглядывал на свою Сиру, которая явилась на пир в такой дорогой — и прозрачной — тунике из Аморгоса, что даже избалованная Дрозис не могла не позавидовать ей… И, когда гости насытились, столики были быстро убраны, все вокруг осыпано свежими цветами и хорошенькие рабыни разнесли всем венки: время было приступать к вину. Поднялись чаши. Начались речи, без которых афиняне жить не могли — ни на агоре, ни на Пниксе, ни в суде, ни даже за веселым пиром… И когда в головах затуманилось немного, запели застольную:
Но не успели они и кончить ее, как у входа раздался веселый голос и громкий, заразительный смех, который знали все:
— А-а, Алкивиад… Наконец-то!..
И на всех лицах засияли улыбки…
В ярко освещенный покой вошел увенчанный гирляндой из плюща и фиалок Алкивиад. После недавнего ранения под Потидеей, он немного похудел и стал еще более прекрасен. Даже то, что он немножко пришепетывал, и то делало его как-то особенно пленительным. Он был признанный законодатель мод для всей Эллады и, если теперь он небрежно волочил полою гиматия по мозаиковому полу, — это была его новая выдумка, — то можно было предсказать, что через три дня вся молодежь Афин будет носить гиматий именно этим неудобным способом. Он приветствовал хозяина и гостей и, хохоча, бросил:
— А… а… Сама прекрасная Дрозис!.. Конечно, мое место у ее маленьких ножек… Надеюсь, прекрасная Сира, ты не будешь очень уж ревновать меня?..
Он красиво и четко опорожнил фиал драгоценного вина, благодарно подмигнул Фарсагору — хорошо винцо!.. — с улыбкой осмотрел веселые лица вокруг:
— Но вы, друзья мои, молчаливы и трезвы. Что это значит?..
Фарсагор сказал:
— Сократ только что окончил свою речь — может быть, теперь выступишь ты, Алкивиад?
— Превосходно! Я буду говорить о Сократе… — сказал Алкивиад, сияя улыбкой. — Я начну свою похвалу ему сравнением его со статуей, с теми силенами, которых мы часто видим в мастерской скульпторов. Если вскрыть такого силена, окажется, что внутри его скрыто изображение какого-нибудь бога. Я утверждаю, что Сократ похож на сатира Марсия, изобретателя фригийской флейты, музыканта. От Марсия Сократ отличается тем, что в то время как тот очаровывал людей музыкой на своей флейте, Сократ делает это без помощи инструмента, одними словами. Когда мы слышим Периклеса или какого другого прекрасного оратора, мы остаемся спокойны, но если заговорит Сократ или если кто-либо передает нам его слова, женщина или даже ребенок, мы приходим в возбуждение и чувствуем себя в его власти… Когда он говорит, мое сердце бьется сильнее, слезы выступают на мои глаза и мой дух делается подобен духу человека распростертого ниц… — он вдруг икнул и с улыбкой извинился. — Да, этот Марсий довел меня до убеждения, что едва ли стоит жить тою жизнью, какую я вел до сих пор. Не отрицай этого, Сократ! Я уверен, вздумай я опять послушать твоих речей, я был бы не в силах противиться им и, вместо того чтобы думать о делах афинян, я…
Молодой, блестящий повеса Критон, друг Алкивиада, смешно подражая ему икнул. Все засмеялись — Алкивиад первым. Не смеялся только Эврипид: он был уже точно в своей пещере под Саламином. Он обдумывал драму, в центре которой он хотел поставить Эсхила, того Эсхила, смятенная душа которого отразилась в его «Эвменидах». В конце концов мы все «Скованные Прометеи»… — подумал он и, стряхнув с себя задумчивость, улыбнулся.
«…Поэтому-то я в присутствии Сократа закрываю уши, как бы в присутствии сирен, — продолжал Алкивиад. — И бегу от него, чтобы не состариться, слушая его речи… Этот человек заставляет меня испытывать чувство стыда, а я думаю, что никто и не верит, что оно еще присуще мне…»
— Но помилуйте!.. Но отчего же?.. — любезно пробормотал пьянеющий Критон, чуть пришепетывая, как Алкивиад. — Но пожалуйста!..
«Только он один пробуждает во мне раскаяние и боязнь… — погрозив с улыбкой приятелю пальцем, продолжал Алкивиад. — Но когда я расстаюсь с ним, жажда славы снова овладевает мной. Часто я желал даже, чтобы его не было более среди живых, так как я не знаю, куда мне уйти от него. Вот какое впечатление производит на меня и на многих других музыка этого сатира…»
— Да, да: заткни уши, беги вон, одно спасение… — пробормотал Критон и икнул уже по-настоящему. — Скверно дело: перепил!..
«…Он ставит очень низко красоту, богатство, славу, все, с чем толпа поздравляет их обладателя… — продолжал Алкивиад, которому начинали уже надоедать эти выпады подгулявшего приятеля. — Живя среди людей, он обращает свою иронию на все, чем они восхищаются. Но я не знаю, видел ли кто из вас тот божественный образ в нем, который обнаруживается, когда он бывает откровенен и серьезен. В нем столько прекрасного, чудесного, божественного, что всякие приказания Сократа должны быть, конечно, исполняемы, как веления божества…»
— Ик!.. Но он пересаливает, клянусь Геркулесом… Ик… Красавица, скорее лохань!..
«…Сократа можно восхвалять за много других в высшей степени удивительных свойств, но что в нем совсем необыкновенно, это, что он ни на кого не похож…»
— А! Но ты сам же говорил, что он похож на Марсия?..
Алкивиад, смеясь, отмахнулся и продолжал опять:
«Да, он может быть предметом сравнения только такого, на которое я указал, потому что, действительно, он и его речи сильно напоминают силенов и сатиров…»
— А ты разве часто с ними беседовал? Ик… И ты повторяешься. Это — злоупотребление моим терпением… Довольно!.. Ик…
— …Когда слушаешь Сократа, то сперва речь его кажется смешною…
— Действительно: гы-гы-гы…
— …его выражения грубыми. Он всегда говорит о медниках, о кожевниках и проч. Так что вполне возможно, что человек недалекий и недостаточно проницательный…
— Я достаточно далек и весьма проницателен… Ик… Лохань, лохань!..
— …станет смеяться над его речью. Но если углубиться в их смысл…
— Как хочешь. А я лучше выпью!..
— …то мы найдем, что они представляют уму бесчисленное множество совершеннейших образов, указывают ему высокие цели…
— Уффф… У тебя совсем нет стыда, Алкивиад!..
— Вот за что прославляю я, друзья мои, Сократа!..
— И отлично делаешь!.. Ик… Но он, друзья, кончил-таки. Это большое счастье… Да здравствует Алкивиад!..
Все смеялось. Алкивиад — первым. Он поблистал немножко и был доволен.
Но болтовня решительно надоела. Хиосское свое дело делало. И по знаку Фарсагора в покой вошел черный, как смоль, опаленный сиракузец с хитрыми глазками и, низко склонившись перед хозяином и гостями осклабился белой улыбкой среди черной бороды:
