Империя серебра - Иггульден Конн (полные книги .TXT) 📗
И все так же с улыбкой пошагал к себе.
Сидя на каменной скамейке в садах Каракорума, Угэдэй созерцал закат. Здесь он проникался умиротворенностью, которую никогда бы не смог объяснить отцу. Он усмехнулся. Сами мысли о Чингисхане подобны облачкам, что проплывая, образуют на земле меж деревьями округлые сумрачные тени. Свои сады Угэдэй любил летней порой, но и зимой им присуща мягкая и задумчивая, совсем иная красота. Деревья стояли голые, вытянув свои руки-сучья в молчаливом ожидании неизбежно грядущей зеленой жизни. То была пора синих зимних дней с ранними сумерками и тайным томлением по лету; уютно горящих очагов и подогретого архи; студеных ветров, от которых кутаешься в меха. В своем каракорумском дворце Угэдэй очень скучал по жизни в юрте. Думал даже поставить ее на внутреннем дворе, да вовремя одумался: глупо. К восхитительно безмятежной прежней жизни ему не возвратиться: он сам от нее ушел. Это просто тоска по детству, по тем дням, когда еще были живы мать и отец. Бабушка Оэлун прожила на свете долго, так долго, что успела выжить из ума и потерять память. Воспоминания о ее последних днях заставляли неуютно поежиться. Первая мать державы на исходе дней сделалась беспамятным младенцем, неспособным даже самостоятельно оправляться. Такой участи и врагу не пожелаешь, не то что любимому и близкому человеку.
Угэдэй потянулся, разминая спину, затекшую после долгих дневных разговоров. Вообще в городе только и занятий, что разговоры. Если б из слов делать кирпичи, то глядишь, городские стены торчали бы уже до неба. Угэдэй улыбнулся, невзначай подумав о том, как бы ко всем его сегодняшним встречам и аудиенциям отнесся Чингисхан. Его бы, наверное, удар хватил от всех этих обсуждений и согласований насчет сливных труб и водостоков.
Каракорум окрасил теплый, немного печальный свет заходящего солнца. Все очертания города, все линии проступили с необычайной четкостью. Глаза Угэдэя были уже не так остры, как прежде, но озирать эту охристо-солнечную панораму было для него сущим блаженством. Это он, он создал Каракорум, не кто иной, и уж точно не отец. Через весь город в этот час пролегала исполинская тень от дворцовой башни. Воистину, чудо среди пустыни. Он еще молод, этот город, но со временем станет доподлинным сердцем империи, средоточием ханской власти. Вот бы знать, как его, Угэдэя, будут через века вспоминать потомки…
Ожил знобкий вечерний ветер: пришлось плотней запахнуться в дэли. Хотя зачем? Угэдэй отпустил полы. Какой была бы его жизнь без этой изнурительной слабости? Он медленно вздохнул, чувствуя в груди неровное биение. Уже и ждать невмоготу. Он бросился в битву, чтобы обуздать свой ужас; мчался на вражье воинство так, словно страх – это змея, которую нужно попрать, растоптать каблуком. А та змея в ответ вонзила свое жало в пяту и низвергла его в обрыв, где только тьма. Временами ощущение было такое, будто он из того обрыва так и не выкарабкался.
Угэдэй встряхнулся, стараясь не вспоминать, как повел себя тогда Тулуй и что для него сделал. Храбрец способен побороть страх – это теперь понятно, – но, похоже, только на время. Вот что неведомо молодым: то, как он изгрызает человека, как с каждым разом возвращается все более сильным, пока ты наконец не остаешься один на один с собой, изо всех сил взывая: жить! жить! хотя бы еще минуту!
Угэдэй тогда поддался отчаянию, дал ему собой овладеть, сдался. Сорхахтани выволокла его из этого омута и вселила новую надежду, хотя ей невдомек, насколько это мучительно – надеяться. Как жить, соседствуя со смертью, которая повисает за плечами, хватает сзади за горло, тянет книзу – пади, пади! Он видел лицо смерти, стоял перед нею. Сплотил все свое мужество и поднял голову, но та не отвела своих пустых глазниц. Никому из людей не достанет силы стоять и упорствовать и день, и ночь. Так можно износиться, истереться в прах.
Угэдэй положил руки на колени, развернув их ладонями к себе. Уже начали образовываться мозоли, но еще надо будет пройти через волдыри. Кое-где ладони все еще сочатся жидкостью уже после часа упражнения с мечом и луком. Силы возвращаются, но чересчур медленно. В молодости тело срабатывало безотказно, без всякой мысли, хотя сердце уже тогда было слабовато. Хан поднес руку к шее и сунул пальцы под шелковую рубаху туда, где бился тоненький, как ниточка, пульс. Тук-тук. Хрупко так, будто птенец в яйце.
От внезапной боли Угэдэй вздрогнул. Удар прошил так, что помутилось в глазах. Он изумленно обернулся посмотреть: что это? Рука машинально ощупывала голову – нет ли крови? Собственные руки возле глаз казались непомерно большими. Да нет, ладони чистые. Второй удар заставил его судорожно согнуться, впившись пальцами в колени, словно нажатием можно было сдавить боль. Пробовал вдохнуть, но воздух упорно не шел в разом пересохшее горло. В ушах ритмично грохотало, но молот стучал рвано, неровно.
– Перестань, – злясь, сухим, как песок, шепотом сказал хан сам себе.
Тело – враг, сердце – изменник. Ничего, он ему сейчас задаст. Будет слушаться как миленькое. Согнувшись в три погибели, левую половину груди Угэдэй стиснул в кулаке. Снова удар, еще мощнее прежнего. Хан со стоном откинул голову, вперяясь в меркнущее небо. Ничего, он ведь выдюживал прежде. Перетерпит и сейчас.
То, как он боком упал со скамьи, почему-то не почувствовалось, лишь пристали к щеке камешки дорожки. От громового удара в ушах лопнуло небо – и всё. Только жуткая в своей нескончаемости тишина. Кажется, где-то послышался закутанный в темноту далекий голос отца. Очень хотелось расплакаться, но слез не осталось, а были лишь мрак и холод.
Глава 26
Из сна Сорхахтани вытянул скрип двери. Возле кровати стоял Хубилай. Вид у него был угрюмый, глаза припухли и покраснели. Она вдруг испугалась тех слов, которые сын мог произнести. Прошли уже годы, а память о смерти Тулуя была по-прежнему садняще свежа. Откидывая одеяла, Сорхахтани резко села.
– Что? – только и спросила она.
– Так уж, видно, мама, судьба нас заклеймила: приносить дурные вести.
Хубилай отвернулся, давая ей поменять ночную рубашку на дневную одежду.
– Говори, – велела она, торопливо застегивая пуговицы.
– Хан умер, – глядя за окно на спящий в ночи город, проговорил Хубилай. – Угэдэй. Кебтеулы нашли его в саду. Я случайно услышал.
– Кто-нибудь еще знает? – вмиг проснувшись, осведомилась Сорхахтани.
Хубилай пожал плечами:
– Послали кого-то сообщить Дорегене. Во дворце тихо, во всяком случае пока. Стража спохватилась: что-то он долго не идет. Вот и нашли, возле скамейки. Снаружи вроде как целый.
– И то хорошо, хвала Господу. Сердце у него было слабое, Хубилай. Те немногие из нас, которые знали, давно уже боялись, что этот день наступит. Ну и вот… Ты сам тело видел?
Отрок болезненно поморщился, и от вопроса, и от воспоминания о тягостном зрелище.
– Видел. И сразу пошел к тебе, сказать.
– Правильно сделал. А теперь слушай меня. Нам надо не мешкая кое-что сделать, пока новость не начала расползаться. Иначе ты еще до лета увидишь, как твой дядя Чагатай будет въезжать в Каракорум с претензией на ханство.
Сын недоуменно смотрел, не понимая внезапной холодности матери.
– Как же мы его теперь остановим? – спросил он. – Как его вообще кто-то остановит?
Сорхахтани уже спешила к двери.
– Он не наследник, Хубилай. Перед ним по первородству стоит Гуюк. Нам нужно срочно направить в армию Субэдэя гонца. Гуюк теперь в опасности – вплоть до того момента, пока хана не провозгласит всенародное собрание, как в свое время – его отца.
Хубилай недоуменно уставился на мать:
– Ты вообще понимаешь, как далеко он сейчас?
Держа руку на дверной ручке, она приостановилась.
– Хоть на другом конце света, сын мой. Ему необходимо сообщить. Ямской почтой. Или для сообщения между нами и Субэдэем не хватает лошадей?
