Бунташный век. Век XVII (Век XVII) - Шукшин Василий Макарович (книги онлайн полностью .TXT) 📗
Казаки, удивленные необычной вестью, стали расходиться, оглядываясь на «царевича» и «патриарха». Некоторые, глазастые, заметили, что одеяние «патриарха» очень что-то напоминает рясу митрополита астраханского, но промолчали.
Когда вышли все, Степан сел, велел садиться «патриарху» и «царевичу»:
— Садись, патриарх. И ты, царевич… Сидайте. Выпьем теперь… за почин доброго дела. За удачу нашу.
Есаулы потеснились за столом, посадили с собой старика и смуглого юношу-«царевича» — поближе к атаману.
— Налей, Мишка, — велел Степан, сам тоже не без любопытства приглядываясь к «высоким гостям».
Мишка Ярославов налил чары, поднес первым «патриарху» и «царевичу». Усмехнулся.
— Ты пьешь ли? — спросил он юношу.
— Давай, — сказал тот. И покраснел. И посмотрел вопросительно на атамана. Тот сделал вид, что не заметил растерянности «царевича».
«Патриарх» хлопнул чару и крякнул. И оглядел всех, святой и довольный.
— Кхух!.. Ровно ангел по душе прошел босиком. Ласковое винцо, — похвалил он.
Казаки рассмеялись. Неизвестно, как «царевич», а «патриарх» явно был мужик свойский.
— Приходилось, когда владыкой-то был? Небось заморское пивал? — поинтересовался Ларька Тимофеев весело.
— Дак а можно ли?.. Патриарху-то? — спросил Матвей не одного только «патриарха», а и всех.
Казаки за столом покосились в сторону «патриарха».
Старик прищурил умные глаза; слова Матвея пропустил мимо ушей, а Ларьке ответил:
— Пивали, пивали… Ну-к, милок, поднеси-к ишо одну — за церкву православную. — Выпил и опять крякнул. — От так ее! Кхэх!.. Ну, Степан Тимофеич, чего дальше? Располагай нас…
Степан с усмешкой наблюдал за всеми; он был доволен. Сказал:
— На струги пойдем. Тебе, владыка, черный струг, тебе, царевич, красный. Вот и будете там. Будьте как дома, ни об чем не заботьтесь.
В шатер заглянули любопытные, войти не посмели, но с интересом великим оглядели двух знатных гостей атамана.
— Пошло уж, — сказал Степан. — Можно ийтить. Пошли! Никон, давай передом шагай. Ты самый важный тут…
Вышли из шатра втроем — Степан, «царевич» и «патриарх», направились к берегу, где приготовлены были два стружка с шатрами — один покрыт черным бархатом, другой — красным. У обоих стружков — стража нарядная.
Степан, на виду всего войска, что-то рассказывал гостям своим, показывал на войско… Шагал сбоку «патриарха» — вперед заходить не смел. Громадина «патриарх» ступал важно, кивал головой.
Со всех сторон на них глядели казаки, мужики, посадские, стрельцы. Все тут были: русские, хохлы, запорожцы, мордва, татары, чуваши. Глядели, дивились. Никому не доводилось видеть патриарха и царевича, да еще обоих сразу.
Степан проводил гостей до стружков, поклонился. Гости взошли на стружки и скрылись в шатрах.
Степан махнул войску рукой — по стругам.
А к царю шли, ехали, плыли бумаги. Рассказывали.
«…Стоит де он под Самарою, а самареня своровали, Самару ему, вору, здали. И хочет он, вор Стенька Разин, быть кончее под Синбирск на Семен день (1 сентября) и того часу хочет приступить к Синбирску всеми силами, чтоб ему, вору, Синбирск взять до приходу в Синбирск кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми.
И только, государь, замешкаются твои, великого государя, полки, чаять от него, вора, над Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, государь, в рубленом городе, один колодезь, и в том воды не будет на один день, в сутки не прибудет четверти аршина. А кравчей и воевода князь Петр Семенович Урусов из Казани и окольничей князь Юрья Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа по 27-е число не бывали. А от синбирян, государь, в воровской приход чаять спасения большаго, смотря на низовые городы, что низовые городы ему, вору, здаютца…»
Царь встал и в раздражении крайнем стукнул палкой об пол.
— Я, чай, нагулялся уж Стенька?! — гневно воскликнул он. — Пора и остановить молодца. Что же такое деется-то!
Стенька еще не нагулялся.
Еще «обмывали» город — Самару.
…Праздник разгорелся к вечеру. На берегу. Повыше Самары. Гулял весь огромный лагерь. Жарились на кострах целые бараны и молодые телята-одногодки. Сивуху из молодой ржи, мед и пиво расходовали вольно; сидели прямо у бочек… Впереди, дальше, трудно будет — Степан знал, потому дал погулять. Хотели немного, а разошлись во всю матушку, раскачали опять теплые воздухи, загудели.
Степан, изрядно уже пьяный, сидел возле своего шатра, близко у воды, расхлыстанный, тяжелый, опасный, Пел негромко. По левую руку его — «царевич», по правую — «патриарх». «Патриарх» тоже уже хорош; но пить, видно, он может много.
Степан пел опять свою дорогую, любимую дедушки Стыря:
Все, кто сидел рядом, вразнобой подтянули:
Опять недружно, нескладно забубнили: «у-у, у-у!..»
Степан вдруг разозлился на эту унылую нескладицу, встал, и заорал, и показал, чтоб и все тоже орали.
И все встали и заорали:
Крик распрямил людей; засверкали глаза, набрякли жилы на шеях… Песня набирала силу; теперь уж она сама хватала людей, толкала, таскала, ожесточала. Ее подхватывали дальше по берегу, у бочек, — весь берег грозно зарычал в синеву сумрака.
«Патриарх» выскочил вдруг на круг и пошел с приплясом, норовил попасть ногой в песню.
Еще с десяток у шатра не вытерпели, ринулись со свистом «отрывать от хвоста грудинку». Угар зеленый, буйство и сила сдвинули души, смяли.
«Патриарх» пошел отчубучивать вприсядку, легко кидал огромное тело свое вверх-вниз, вверх-вниз… Трудно было поверить, что старик почти.
Никто ее не заметил: старуху кликушу. Откуда она взялась? Услышали сперва — завыла слышней запева атаманского:
— Ох, да родимый-ый ты наш, сокол ясны-ый!.. Да как же тебе весело гуляется-то!.. Да на вольной-то во-олюш-ке. Да праздничек ли у тя какой, поминаньице ли-и?..
Причет старухи — дикий, замогильный — подкосил песню. Опешили. Смотрели на старуху. Она шла к Степану, глядела на него немигающими ясными глазами, жуткая в ранних сумерках, шла и причитала:
— Ох, да не знаешь ты беду свою лютую, не ведаешь. Да не чует-то ее сердечушко твое доброе! Ох-х… Ох, допето жа ты, Степушка!.. Да пошто жа ты, родимый наш!.. Да ты пошто жа так снарядился-то? А не глядишь и ко оглянешься!.. Ох, да не свещует тебе сердечушко твое ласковое! И не подскажет-то тебе господь-батюшка — вить надел-то ты да все черное!..
