Демидовы - Федоров Евгений Александрович (прочитать книгу .txt) 📗
Лицо у Никиты Никитича было темное, безжизненное, похожее на лицо иконописного угодника древнего письма. К параличу у больного добавилось пучеглазие. Не моргая, по-совиному, он смотрел на встречных людей и окликал:
— Кто? Куда? Зачем?
Правая, здоровая рука его нервно стучала костылем с блестящим наконечником. За креслом хозяина стоял рыжебровый услужливый дядька в плисовых штанах и легком кафтане и осыпал бранью всех встречных и поперечных.
Демидов-младший потакал сквернослову, потешался, когда тот поносил молодух. Чмокая сухими, тонкими губами, он подбадривал слугу:
— Так их! Так их! Похлеще!
Ему нравилось смущать женщин. Молодки, потупя глаза, обиженно поджимали губы и, кланяясь, проходили мимо хозяина. Паралитик бесстыдно разглядывал их.
За конюшнями, на узком утоптанном дворике, стоял дубовый столб; к нему был прикован цепью матерый медведь. Никита Никитич потешался травлей медведя; со двора приводили барских псов и спускали на тихого зверя. Пленник первые дни был добродушен, мирно посапывал, тянулся за хлебом. Демидов науськивал собак; медведь отбивался, приходил в ярость. В забаве хозяин перекалечил полсворы псов; гончие грызли зверя: на нем клочьями висела рваная кожа, запеклась кровь; зверь злился, злобно глядел на мучителя, огромное тело дрожало от ярости.
Хозяин улыбался, постукивал костылем.
Рыжебровый дядька возил Демидова-младшего к правежной избе.
Здесь подолгу раздавались крики и стоны…
В полдень Никиту Никитича везли к столу, слуга подвязывал хозяину салфетку. Ел Демидов-младший жадно, закрыв глаза, громко чавкал. Торопясь проглотить, он часто давился; пищу больной хватал рукой, рвал зубами. В редкой белобрысой бороденке застревали хлебные крошки, кусочки мяса. У стола вертелся пес, поджидая подачек, умильно глядел на хозяина, крутил хвостом.
Демидов подманивал пса и пытался ткнуть его остроконечным костылем. Поджав хвост, пес отбегал обиженно, но через минуту, забыв обиду, вновь вертелся у хозяйского стола…
После обеда хозяин дремал в кресле; нижняя челюсть отвисала, в неопрятном рту торчали пеньки сгнивших зубов. Недремлющий дядька, размахивая руками над остренькой головой хозяина, отгонял назойливых мух.
Вечером кресло-возило с Демидовым-младшим ставили на крыльцо и сгоняли молодух. Они пели песни; небо было тихо, гас закат, и песни были приятны. Паралитик, склонив набок голову, оглядывал женщин.
Стояли белые ночи; белесый свет проникал в горницы и тревожил Никиту Никитича. Грузные каменные своды отцовской палаты давили, и сон приходил не скоро…
В жаркий день над полями стояло марево, парило; петух в палисаднике расхаживал с раскрытым клювом. Из-за гор, погромыхивая, шла темная туча. По дороге серым зверем пробежал пыльный вихрь, и с ним на заводской двор ворвался на вороном скакуне Щука.
Демидов-младший сидел на крыльце в кресле.
— Щука! — крикнул Никита Никитич. — Щука!
Холоп соскочил с коня и, не оглядываясь, подбежал к крыльцу.
Паралитик нетерпеливо стукнул костылем:
— Сказывай, что?
Гонец указал на тучу, взялся за кресло:
— Гроза идет, надо в горницы.
Демидов глянул на Щуку, взор варнака мрачен; хозяин понял.
— Везите в хоромы! — приказал он.
Возило с хозяином вкатили в хоромы; Щука хлопнул слугу по плечу:
— Ты, мил-друг, выйди!
Дядька, топая подкованными сапогами, вышел, осторожно закрыл за собой дверь. В горнице потемнело, в слюдяные окна с тихим шорохом ударили первые капли дождя.
Никита Демидов закрыл глаза, нервно застучал костылем.
— С чем прискакал? — спросил он Щуку.
— Вести привез, хозяин!
Холоп проворно расстегнул на груди рубаху, достал кожаную ладанку, извлек из нее письмо. За окном ударил и раскатился гром. Под каменными сводами глухо отдалось эхо, Демидов вздрогнул, открыл глаза:
— Читай!
Щука прокашлялся, прошелся на цыпочках по горнице, потрогал дверь, закрыл надежно.
Писал брат Акинфий.
«Сей ирод Татищев, — тихо читал Щука, — со своими крапивниками пристал к нам, как смола липучая. Почитая нас, Демидовых, мохнорылыми, сия яичница драченая добилась посылки государева офицера Урлиха… Тебе, братец, ведомо, что народ наш приписной, о чем грамоты имеются в наличии. Такожды сей скорохват и шутила поклеп возводит о сребре…»
Щука поперхнулся, притих. Демидов вытянул гусиную шею, на ней надулись синие жилы.
— Дале читай! — сказал он строго.
Холоп наклонился и чуть слышно изрек:
— Остальное, господин, на словах. Народишко, что в подвалах башни, жил и не жил! И следа не стало!
Хозяин снова нервно заколотил в пол костылем. Над башенным шпилем сверкнула молния. Ударил гром, раскаты его потрясали окна. Демидов поднял глаза:
— Наказать Бугаю, когда дадут знак, открыть шлюзы.
— Поднимет, не сумлевайтесь…
— А теперь иди! — Никита махнул рукой. — Иди!
В горнице стало совсем темно; хозяин опустил голову; костыль лежал рядом; рука нервно сжималась. Щука легкой, кошачьей походкой вышел из барского покоя.
Верную весточку подал Акинфий Никитич: спустя день в Невьянск наехал горный офицер Урлих. Был он молод; проворно соскочил с брички и пошел прямо в демидовские хоромы. Никита Никитич обрядился в бархатный кафтан, надел завитой парик, отчего казался теперь остроносым и еще суше. Сидел Никита в кресле и зорко поглядывал на дверь. Только что офицер переступил порог, Демидов потянулся к нему:
— Простите мне, гость дорогой, из-за болести я встретить не смог…
На офицере надет зеленый мундир, высокие сапоги — ботфорты, при шпаге, в руках — треуголка. Парик прост, пылен. Офицер щелкнул каблуками, поклонился. Демидов глазами указал на кресло:
— Садитесь, устали…
Гость не заставил ждать, сел прочно:
— Благодарю. От многих наслышался о вас, а видеть не доводилось.
— Вот и свиделись, — улыбнулся Никита. — О Демидовых кто не слышал. Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли…
— Вы угадали. — Офицер оглянулся и сердечно сказал: — У вас тут везде так прочно. Меня это поражает…
Демидов поднял голову и похвалился:
— Навек строились. Отец любил крепко, прочно ладить все. Да и край тут…
— Край дальний, но богатый, — согласился гость.
Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на загорелых щеках юноши пробивалась щетинка, пышные брови густо срослись на переносице. Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил глаза: истощенное, желтое лицо стервятника было ему неприятно. В Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком характере Никиты, — таким он и представлял его себе. Хозяин предложил:
— Сегодня о деле не будем говорить, сейчас вы отдохнете. — Демидов тяжело застучал костылем.
В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась.
— Отведи господина офицера в покой да накажи баню наладить: господин офицер с дороги! — приказал хозяин.
Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем:
— Почтите нашу уральскую баню…
Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул:
— Аль не слышишь? Веди гостя в покои!
Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь.
В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги.
В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца, было мрачновато; узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял полумрак. На стене в дубовой черной раме висел портрет Никиты Демидова-отца, — его признал гость по рассказам.
Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы ни поворачивался гость, за ним зорко следили с портрета жгучие глаза Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную бороду.
Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом; от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где в гостиных все было хрупко и блестело, здесь давили массивность и темные цвета: дуб, камень, железо…
