Хмель - Черкасов Алексей Тимофеевич (читать книги регистрация .txt) 📗
И в самом деле – скука впереди. Что ей уготовано отцом и матерью? Богатое приданое. Мать сулила ей свои девичьи платья и накидки, отец – паровую мельницу на Ир-бе, а дед Юсков – сбрую с малиновым перезвоном, словно Дарьюшку и в замужестве будут гонять в упряжке. Так и помрет, ничего не изведав – ни сладкого, ни горького, ни воды, ни пламени. Будет пить чай из блюдца, ложиться в пуховую постель засветло и рожать детей.
И опять вспомнила: «Мужественными и смелыми не рождаются, – уверял Тимофей. – Один ползет тараканом – такому мужество ни к чему, другой парит соколом – а разве без смелости и мужества сокол кинется на волка?..»
Никто из Юсковых не знал и не догадывался, что за минувшие три дня Дарьюшка трижды встречалась с Тимофеем Боровиковым в доме бабки Ефимии.
А что сказал бы дед Юсков, если бы ему довелось подслушать разговор внучки с Тимофеем!
Вернется Дарьюшка от бабки Ефимии, а потом долго-долго ходит по девичьей светелке и все теребит красную ленту, вплетенную в черную косу. Станет на молитву перед иконами, молится будто и прилежно, а в глазах паутинка незрячая: видит и не видит лики святых.
– Молись, молись, ненаглядунья, – увещевает мать, – В боге пристанище от душевной смуты.
А Дарьюшка будто слышит Тимофея:
«Я не верю в сказки про бога. Разве бог сотворил богатых и бедных? Если все это сотворил бог, тогда надо поднять пудовый молот, чтобы разбить такого бога за совершенную несправедливость».
– Жил ведь Иисус Христос? – как-то спросила Дарьюшка.
– В разных верованиях – разные Иисусы, – говорил Тимофей. – У старообрядцев Исус, у православных Иисус, а оба вместе – сказка про белого бычка. Придумали люди сказки, чтоб самих себя обмануть Но разве человек живет для того, чтобы, как рыба, биться в неволе темноты? Не лоб крестить надо, а людей готовить для новой жизни, сердца зажигать! Кузница не для того, чтобы на нее молились, а чтобы ковать железо для пользы человека…
V
Ночью в окно глядела круглая лупа, и Дарьюшка загадала; если завтра увидит луну в тучах, значит, вся ее жизнь будет темная, стылая; если луна проплывет по голубой скатерке, Дарьюшку ждет любовь, радость и перемена в жизни. Когда на другой день она собралась к бабке Ефимии, Юсков предостерег:
– Ты бы не ходила. Ведьма давно выжила из ума. Несет всякую непотребность про дом наш, ждет какого-то Пугачева да говорит про всякую ересь.
– Зачем вы так, дедушка? Бабушка никому зла не делает. Все бы так жили, как она…
– Нельзя так жить, Дарьюшка. Ни середка, ни окраина, межеумок какой-то. Она вот по поселенцам ходит, лечит, якшается с ними, а того не ведает, что не лечить их надо, а с земли гнать. Потому: у голодранцев рот широкий, а глаза завидущие. Им дай волю – живьем слопают!
Дарьюшка не стала спорить, но к Ефимии пошла.
Бабушке нездоровилось, и она лежала в постели седенькая, похожая на мумию. Поверх одеяла желтела рука с набухшими венами.
Дарьюшка присела на кровать, и ей почему-то стало страшно. Неужели когда-нибудь и у нее будет такая же костлявая желтая рука, вот так же загнется нос, подтянутся губы и она станет дряхлой, беспомощной старушонкой?
Далеко еще Дарьюшке до годов бабки Ефимии! «Через сто девять гор перевалила, на сто десятую подымаюсь, – говорила бабка Ефимия. – Не все горы, какие видывала, остались в памяти. Куда все ушло? День живешь – сколько передумаешь! Минуют годы – и нету дня; в тартарары провалился. В одной любови пристанище, Дарьюшка. Без любови нету радости. Любовь как птица поднебесная. Над головой летает, а не всем в руки дается. Коль схватишь в руки, не отпускай – твоя будет».
Потом бабушка попросила подать ей Библию и, открыв «Песню Песней», читала о любви Суламифь…
«Да лобзает он меня лобзаньем уст своих! Ибо ласки твои лучше вина…»
И чудилось Дарьюшке, как она обнимает и целует Тимофея в березовой роще, а над ними в синеве кружатся, кружатся голуби…
«Он вечером придет, и я его встречу на крыльце, и мы пойдем с ним рощею в пойму Малтата…»
Вечерело. Натужно покраснев, катилось за рощу солнышко. Трещали кузнечики. Жалили, как крапивой, комары. Белая Елань, пригретая Лебяжьей гривой и Татар-горою, истекала в струистом фиолетовом мареве.
Дарьюшка долго стояла на крыльце, поджидая Тимофея. Потом сошла на тропинку, перешла через мостик и увидела, как шел Тимофей с гибким прутиком в руке.
– Вот и заря-заряница! – раздался его голос, и сердце Дарьюшки приятно заныло. – Дома бабушка?
Дарьюшка сказала, что бабушка занемогла и только что уснула.
– Тогда пойдем в пойму, там сейчас никого нет. Дарьюшка оглянулась – кругом ни души. Тимофей взял ее за руку, и она пошла за ним – притихшая, трепетная, покорная, словно ее вела судьба.
– Боже, если кто увидит, – шептала Дарьюшка, оглядываясь, когда перешли трактовую дорогу. – Куда же мы, Тима?
– Идем, идем. Все равно я унесу тебя из тайги. Правду говорю. Весь день думал только о тебе; как бы нам убежать из медвежьего угла, – бормотал Тимофей, крепко сжимая в своей руке теплую ладонь Дарьюшки.
– Что я делаю, Тима! Что я делаю! Не дай бог, если кто увидит из наших, – замирала Дарьюшка и от любви, и от страха…
Она не помнит, как оказалась на руках Тимофея. Опомнилась от жарких, обжигающих губ. Он нес ее по зарослям чернолесья и целовал в припухлый рот, в горбинку носа, в белую шею. «Ты моя белая птица, Дарьюшка. Никто не вырвет тебя из моих рук. Не отдам! Полсвета разнесу молотом, а не отдам. Моя, моя, моя!» И опять жгло щеки, горело тело, и сердце расплавилось, как олово в горне кузницы. У Дарьюшки будто отшибло память. Забыла обо всем на свете. Ни слов, ни укора! Она сама хотела любви.
– Тима, милый. Я буду всегда с тобой. Везде, везде! Хоть в ссылке, хоть в тюрьме, только бы с тобой. Каждый час, каждую минуту. Ты любишь меня? Знаешь, я загадала возле ключа в роще: если ты будешь идти навстречу, значит, судьба моя. Только так подумала – и ты идешь. Мне стало страшно и хорошо-хорошо! Я весь день про тебя думала. А ты?
– И я тоже.
– Тима, милый, какой ты сильный. Куда ты меня несешь? К Амылу? Не утопишь?
– Утоплю, если не будешь моей женой.
– Буду, буду, Тима.
– Дарьюшка!..
– Другой судьбы не хочу, Тима. Слышишь? Не хочу. Ты будешь любить меня всегда, правда?
– Всегда, всегда. Вечно!
– И я, и я!
– А не разлюбишь потом? Я ведь только кузнец, Дарьюшка. Ни богатства, ни денег, ничего не обещаю. Что сумею заработать, то твое.
– И я буду работать, Тима. Хоть учительницей в деревне. Можно ведь, правда?
– Конечно, можно.
– Если тебя возьмут на войну, что тогда? Боже мой! Мне страшно подумать.
– За царя и жандармов воевать не пойду. Нет. Моя винтовка стрелять будет в них, а не за них. Они это прекрасно понимают. Жду письма из города. Когда шел по этапу, я разговаривал с одним товарищем. Он обещал писать. Вот жду. Бежать в город просто так нельзя: еще натянут серую шинель.
– Письмо не перехватят?
– Если перехватят, ничего не поймут. Наши письма не всякий прочитает.
– Только бы скорее, милый. Скорее бы!..
– И ты уйдешь со мною?
– Ах, боже мой, неужели останусь?
– Дарьюшка!..
И он целовал ее влажно блестящие черные глаза под сугревом таких же черных ресниц. Ей было приятно и щекотно, когда он трогал ладонями ее тугие нецелованные груди.
– Жена моя! жена! – твердил он, жарко дыша ей в лицо, счастливый и возбужденный.
Над ними склонились ветки черемух, увитые спиралями хмеля. Хмелевые бутоны висли по сучьям, как шелковые шарики. Густая трава в цветении, черемушник и красные закатные лучи солнца. Комары вились над ними, жужжали шмели, стрекотали кузнечики, а кругом такой плотный пряный аромат, что Дарьюшка опьянела.
Она почувствовала, как по телу от горящих пунцовых щек и до икр ног разлился крапивный холод. Становилось боязно, и вместе с тем она чего-то ждала…
– Тима, милый, родной мой! Страшно мне!
