Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод (список книг .TXT) 📗
— Тоже красивая! Вообще вся жизнь у тебя красивая.
— Всей жизнью не буду хвастаться.
— А что?
Эрнст помолчал. Немного погодя он спросил:
— Значит, вы анархист?
— Угадал! — широко раскрывая большой рот с бурыми остатками зубов, прокричал отец.
— Удивительно!
— А чему удивляться? Мне надо землю и землю навсегда, в собственность. Вот почему мне не удивительно, что весной прошлого года у Махно было двадцать человек, в сентябре — четыреста, а сейчас, я думаю, тысяч сорок!
— Ну?
— Ей-богу. К половине года и до полумиллиона развернет! — сказал отец и беспокойно захохотал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Стукнула входная дверь. В коридоре послышались голоса: возбужденный и в то же время тревожный голос Веры Николаевны и тоже возбужденный, но уверенный мужской голос. Этот голос был знаком Штраубу, но трудно было припомнить, кому он принадлежит. Штрауб встал.
Не успел он обойти стол, как в дверях, задев серые балаболки портьер, показалась Вера Николаевна. В руках она держала большой торт в зеленой коробке.
Торт изображал нечто расплывчатое, весеннее, а сверху был украшен большой красной розой из сахара.
— Красиво! — воскликнул отец, всплеснув руками.
Вообще в движениях отца чувствовались сильнейшее беспокойство и азарт, как будто он ставил какую-то большую ставку, не очень-то надеясь сорвать банк. Штрауб ухмыльнулся и спросил:
— А вы, папаша, в карты играете?
— Никогда!
— Обожаю — в три листика, — послышался уверенный голос из-за спины Веры Николаевны, и теперь Штрауб узнал его. — Три листика, да, знаете ли, в минуты ожидания, да если время от времени по рюмочке пропускать, не знаю, существует ли что-либо более божественное.
Вера Николаевна поставила торт на буфет. В дверях стоял Быков. Он был в серой, доходившей почти до колен гимнастерке, туго перехваченной узеньким пояском. На носу его вместо пенсне лежали золотые очки. Лицо у него было румяное, в особенности румяны были крылья носа и мочки ушей, и Штрауб неизвестно почему подумал: «Значит, опять морозит», и затем ему стало крайне противно смотреть на круглую голову Быкова. Он вяло пожал ему руку и сказал:
— Устраивайтесь.
Быков сел, оглядев комнату так, как он всегда все оглядывал, — хозяйственно, деловито, с таким лицом, что, мол, где тут можно лечь спать и где кушать. Найдя себе место на диване, он прошел туда, сел и так же деловито оглядел Штрауба-отца, затем перевел взор на лицо сына и спросил:
— Это родитель? — и, подняв палец, строго сказал: — А вы, родитель, крендельков нам не родите ль? То есть за крендельками не сходите ль?
Штрауб-отец даже побледнел от негодования. Быков, кивнув головой на отца, сказал Штраубу-сыну:
— Серьезный у вас родитель, наверно, в детстве зверски порол. — И он все так же небрежно, но строго проговорил: — Право, пошли бы. Это в ваших интересах. Легко может случиться, что меня завтра комендантом города назначат, и тогда как вам пропуск получать?
Тогда Штрауб-отец повернулся круто, по-военному быстро оделся и, стараясь не хлопнуть дверью, вышел. Быков пожевал губами, протер очки и, вздернув их на нос, сказал Вере Николаевне:
— А ты, Верочка, ушли куда-нибудь прислужницу. У кого большой бюст, у того и язык длинен, как утверждает Шопенгауэр.
Когда хлопнула дверь в кухне, Быков насмешливо посмотрел на Штрауба и, чуть скривив губы, проговорил:
— Вы на меня, господин Штрауб, не обижайтесь. Отношения у нас, как говорится в письмах, совершенно служебные.
И, постукивая каблуком о каблук и глядя в землю, а в то же время слушая, что происходит в кухне, где Вера Николаевна переставляла какую-то посуду, он продолжал:
— Уголь Советская Россия имеет теперь только в подмосковном районе, да и всего угля этого миллионов десять пудов. Пишут, что в прошлом году добыли двадцать. Не верьте, враки. Нефти совершенно нет, так что врать об ней даже и чернил не нужно. Металлу в декабре добыто только шесть процентов, да и то как добыто-то? Разыскивали забытый на складах…
— Я все знаю. Вы мне можете не докладывать, — сказал Штрауб. — Как вы сюда попали? И зачем?
Вошла Вера Николаевна и остановилась в дверях. Вид у нее теперь был слегка виноватый, — должно быть, возбуждение схлынуло, и только глаза блестели остатками задора. Она как-то дергала плечом и поэтому накинула на плечи шаль, стояла, кутаясь в нее, положив руку на голубенькие обои, точно рука горела. Быков взглянул на нее, кивнул головой и продолжал:
— Как я попал сюда? Не стоит рассказывать, такая дребедень. А вот зачем я попал сюда, это уже дело более серьезное. Попал я сюда затем, — и он, поглядывая на Веру Николаевну, стал откладывать на пальцах; пальцы у него были толстые, короткие, и Штрауб вдруг со стыдом поймал себя на мысли, что Вера Николаевна могла и целовать эти пальцы, — …затем, что желал вам помочь, — первое. И отчасти Верочке. Вы не обижайтесь, что я ее называю так по старой памяти.
— Я не обижаюсь, с чего вы взяли? — грубо сказал Штрауб. — Но вы же сами обещали говорить совершенно служебно. Кроме того, извините, но в хорошее семейное чувство русского офицерства я уже давно перестал верить.
Штрауб понимал, что все это дурно и грубо, но остановиться он не мог и даже каким-то фальцетом прокричал:
— И в чувства ваши к родине не верю! И вообще вам не верю!
Быков, не поднимая глаз, снял очки, протер их:
— Да, я полагаю, мы покончили с психологией и перешли к психотерапии. Следовательно, вам известно, что происходит в Советской России?
— Хорошо.
— Даже хорошо? Следовательно, вам известно, что Шестой съезд Советов принял решение об отказе от комитетов бедноты, то есть что большевики склонны договориться с середняком или, говоря точнее, средний мужичок нашел более выгодным для себя поддерживать Советскую власть?
— Да.
— Просто превосходно. — Он быстро повернулся к Вере Николаевне и сказал: — Нельзя ли, Верочка, устроить чайку, пока мы занимаемся тут теорией?
Вера Николаевна повела было плечом, чтобы выйти, но Штрауб проговорил:
— Чай подает прислуга. Вера Николаевна — моя жена, а не подавальщица в трактире!
Быков посмотрел ему в глаза нехорошим взглядом.
Взгляд этот и злил Штрауба и в то же время радовал. Штрауб понимал, что необходим Быкову и что Быков все снесет.
— Странный шпион нонче пошел, — сказал раздельно Быков.
— Да, шпионаж сейчас принимает заметно иные формы, — таким же вызывающим тоном ответил ему Штрауб.
— Какие же такие иные формы?
— Раньше шпионаж занимался кражей военных сведений, теперь же одновременно он организатор заговоров в самом широком смысле.
— Раскройте этот смысл.
— Организация заговоров — это значит организация и поддержка определенных политических партий, выгодных нам.
— Не исключая и анархистов?
— Не исключая.
Быков не спеша достал из кармана крошечную коробочку из папье-маше. Он медленно раскрыл ее. В ней лежали маленькие таблетки. Штрауб отвернулся.
— Извините, — с легким смешком сказал Быков, — это не кокаин. Просто иногда я люблю пососать мятные лепешки.
Он положил на кончик широкого языка таблетку и весь, казалось, погрузился в это несложное наслаждение.
— Мне кажется, они помогают от хрипоты. Я ведь шел через Днепр. Ветер, сырость, полынья, вообще рвет и теребит тебя. Тьфу, гадость! Одно из несчастий революции — это то, что она вас на каждом шагу сталкивает с грубостью природы, лицом к лицу с первобытностью, с голодом, холодом, с ветром.
К столу подошла Вера Николаевна. Она взяла таблетку и положила ее в рот.
— И верно, мятная, — сказала она, удивленно раскрыв глаза. — Вот чудеса!
Дососав лепешку, Быков вытер губы платком.
— Так на чем же мы, сударик, остановились? Ага, на анархизме. Между прочим, вам известно, как уже подписывается Григорьев? «Командир первой бригады заднепровской советской дивизии, атаман партизанов Херсонщины и Таврии».
